ТЫЛОВЫЕ ПРИПЕВКИ
Война оставила в памяти народной и немало чего лишь сугубо фольклорного. Ведь несмотря на скудные хлебные пайки, тяжёлую изнурительную работу и постоянные ожидания хоть каких-то весточек с фронта, молодёжь всё-таки нет-нет да и собиралась у кого-нибудь по вечерам. Где рассаживались обычно на скамейки, обменивались последними новостями и даже принимались петь что-нибудь военное.
Однако и среди таких уже самых известных песен, как, скажем, "Землянка", "Синий платочек" или "Жди меня" на слова Константина Симонова, всё-таки чаще прорывались более короткие собственные припевки. Совсем не веселые, а, напротив, с откликами тех же суровых боёв и погибавших там близких.
Дайте, дайте на убитого
На милого взглянуть,
На его тяжёлы раны,
На простреленную грудь.
Кто-то из девушек вышивал также кисеты для махорки, заводил переписку со сражавшимися бойцами, а нередко и отсылал им свои фотографии. Причём подписи на них тоже были какими-то слишком сжатыми, простыми и очень доверительными:
Дарю тебе корзину,
Она из тростника,
И два куста малины,
И карточку с себя.
А уж после долгожданной победы и окончания войны, словно просили с ещё более звонким, щемящим надрывом:
Девочки молодёньки
Не будьте гордоватыми
Любите раненых солдат
Они не виноватые.
НИКОЛАЙ И АННУШКА
Николай Дорохов попал на фронт с первых дней войны. И был несколько раз ранен в тяжёлых боях. А когда вернулся на костылях к себе в Тарутино, то здесь его поджидало ещё одно испытание. У него вдруг умерла жена, и он остался с четырьмя совсем маленькими детьми.
— Сходи к Аннушке Стоюшкиной,— посоветовали ему через некоторое время. — Засиделась в девках… вот ты и посватайся к ней.
— Да разве она согласится на четверых, — усомнился лишь Николай.
Но вечером однако не удержался, надел солдатскую гимнастёрку и отправился к её родителям. Тёплый рубленый дом их стоял у самого озера, и Аннушка тоже жила вместе с ними. "Нет, нет, — замотал головой отец. — Не пойдёт… чего она будет делать с твоей оравой".
— Пойду, — бросила вдруг жавшаяся к печи дочь.
Отец с матерью не ожидали такого поворота и даже поначалу растерялись. Но когда Аннушка также твёрдо повторила своё решение, то и они вроде бы потихоньку смягчились.
Николай увёл с собой Аннушку в тот же вечер.
— Это теперь ваша мать, — объявил он прямо с порога поджидавшим его детям.
Трое младших сразу же подошли к ней и крепко прижались к её подолу. А вот старший сынишка долго сторонился её. Он, видно, никак не мог забыть свою родную мать. Да и сам Николай ходил почти каждое воскресение к ней на кладбище.
— Клавдия, Клавдия, — выговаривал он лишь ей там неизменно. — Захворала вишь… а нам каково без тебя в такое-то время!
Но новой хозяйке его было обиднее всего именно за это. Ведь она проявляла столько забот о них всех! И несколько раз даже уходила от него к родителям. Но за ней неотступно следовали и все четверо его мальцов.
— Мамка, айда домой, — тянули они наперебой просящими голосами.
Потом Николай перебрался к нам на Карьер с полным семейством. Небольшой домишко купили у Никоновых. Работать же устроился в плотницкую, поспевая ранним утром ещё ставить сети на карасей в соседнем озерке. А Аннушка по-прежнему без устали хлопотала по дому. Готовила пойло для коровы, штопала и перешивала по вечерам всякую детскую одежонку.
Родили вскоре один за другим и общих уже дочку с сынишкой. И Николай только после этого окончательно угомонился. Не убивался больше так о первой своей суженой… прикипев навсегда и к Аннушке за её столь добрую, по-деревенски покладистую терпеливую душу.
СОЛДАТСКАЯ ПЛАТА
Николай Аверьянович Коневец выделялся даже среди всех наших фронтовиков. И не только рослым богатырским видом, но и какой-то слишком уж заметной молчаливой замкнутостью. Да и ордена с медалями надевал лишь на самые большие памятные праздники. Хотя воевать ему пришлось с первых же дней войны. Поначалу снайпером, а затем и водителем на танке.
На Урале он оказался по переселению. Приехал вместе с другими односельчанами с Полтавщины, устроившись вначале на участке за Солёным озером и прожив там почти до самой войны. Пока не перебрался к нам на Карьер со всей семьёй.
Я знал про некоторые фронтовые награды Николая Аверьяновича ещё со школьных лет. От его сына, с которым учился в одном классе и к которому ни раз захаживал в их выложенную из пластов землянку. Одиноко стоявшую на другой стороне озера в конце огородов. А когда вырос, побывал в разных краях и даже попробовал писать, то меня всегда тянуло поговорить уже с ним самим.
И вот однажды, проезжая на велосипеде по их улице (Николай Аверьянович перебрался к этому времени в большой смородинский дом, находившийся чуть поодаль от их старой землянки и выделявшийся железной крышей), я вдруг увидел его перед окнами на скамейке. И тут же, останавливаясь и подсаживаясь к нему, попросил рассказать о его фронтовом прошлом.
— Так чего тут ещё ворошить, — обронил он сразу с каким-то негодованием. — Ведь фашисты столько бед сотворили! Ничего живого кругом не оставили… города разбомбили, поля выжгли, а в моём родном селе даже всех стариков с малыми детьми в колодец сбросили.
Николай Аверьянович вновь внезапно умолк и весь изменился в лице. Густые нависшие брови его сдвинулись, желваки заиграли, и он тяжело, прерывисто задышал, словно ещё больше куда-то погружаясь и вспоминая что-то совсем затаённое.
— И как только дошли до Германии, — продолжал он через некоторое время. — Так тоже стали сминать всё подряд на своём пути. Как говорится, зуб за зуб, око за око… ни у кого не было ни жалости, ни сочувствия за все их злодеяния.
Мы просидели с Николаем Аверьяновичем до позднего вечера, и он поведал мне много ещё чего. И о том, как однажды пришлось выходить из окружения, как больше года пробыл в особом стрелковом батальоне. А затем уже, когда вынужден был оставить горящий танк и ползти под градом пуль назад к своим, вдруг попал в темноте в какую-то лужицу. И приняв её за воду, зачерпнул полную пригоршню и хотел выпить. Но это оказалась кровь лежавших кругом убитых. И у него долго оставался на губах
только какой-то горько-солоноватый привкус.
И когда мне теперь приходится слышать что-то о войне и всех её суровых неимоверных тяготах, то я всегда вспоминаю этого моего земляка. Одиноко сидящего у дома, крепкого, задумчивого и так не сумевшего хотя бы слегка заглушить всех выпавших на его долю, столь вот непростых тогдашних испытаний.