Приходит она рано, раньше, чем положено. Никто её не ждёт, никому она не нужна, всем в тягость, хотя всех она любит искренней любовью, которая давно ничего не значит.
     Эту искреннюю любовь все чувствуют, не могут не чувствовать; им по-своему стыдно, и потому не хотят, чтобы она, Марковна, приходила к ним каждое утро.
     Они так и говорят:
     — Марковна, да у нас всё чисто. Можете спокойно отдыхать.
     Но Марковна этого не понимает, не хочет понимать: "Как это чисто? Если за день люди ходят и ходят, топчут и топчут".
     В половине восьмого, — ещё до прихода коммерческого директора, — она стоит у дверей торговой фирмы "Люкс" с ведром и веником. Эту фирму по давней привычке она называет "помещением", как это осталось в памяти от прошлых лет, когда жила в общежитии.
     И в это своё "помещение", потревожив сон ночного сторожа, она входит хозяйкой, понимая, что на час-другой она действительно здесь хозяйка. Что ей, уборщице, все эти нафуфыренные девочки, пахнущие духами и пудрой, если есть у неё работа — её работа. Та самая, ради которой
     она жила всю жизнь и живёт по сей день.
     Работает она уверенно, легко, и многие не понимают, как это ей удаётся. Нет, не потому, что возраст Марковны подбирается под шестьдесят пять. Ей эти годы не дашь — сухонькая, невысокая, лёгкая на ногу, ходит быстрой походкой, не сгибая спины. А что левая рука у неё культяпистая под самый локоть, сразу не приметишь, — культя, как и целая, правая, вся в той же работе: и ведро с водой держит на весу, как и швабру, и мокрую, тяжёлую тряпку.
     Когда культю эту замечали, начинали жалеть, сострадать, она же, морщась, как от боли, резко обрывала:
     — Не надо!
     Сотрудницы смущались, пожимали плечами и других вопросов больше не задавали. А потом привыкали. Только не могли привыкнуть к самой её работе, искренней, честной, какой была и сама она все эти долгие, трудно прожитые годы.
     Где-то в далёком прошлом — даже самой не верится — было её бесконечно счастливое детство, похожее на лёгкое дуновение ветра в жаркий, тягучий день; было её отрочество, когда она стыдливо ощущала, как превращается в девушку: тайком, при закрытых дверях, с удивлением и страхом смотрела на себя в зеркало, а потом осторожно, пугливо, краснея лицом до самой шеи, ощупывала твёрдые, как бы налитые, округлости грудей с острыми сосками. А потом пришла молодость — первая любовь, первая радость, первое страдание — всё первое, первое…
     Она много читала, много смотрела фильмов, и всё больше про любовь, и хотелось большой, счастливой любви, настоянной на честности, искренности и правдивости. По ночам ей часто не спалось, без всякой причины утыкалась в пуховую подушку — и плакала. А днём становилась беззаботной, улыбчатой, "строила" глазки парням, знакомым и совсем посторонним, была остра на язычок, язвительна к тем, которые к ней беспричинно "клеились". А по ночам вновь утыкалась в горячую подушку.
     Любовь — настоящая, на всю жизнь — пришла к ней в восемнадцать.
     Она работала на железнодорожной станции, рядом с которой жила все эти годы. Привёл её туда отец, машинист электровоза. Теперь она была стрелочницей на втором разъезде от станции. Работа ей нравилась, она приучила её к точности, к порядку, а главное, к честному отношению к своим скромным, но ответственным обязанностям. Попробуй задержаться, попробуй не выйди вовремя, пускай хоть пурга, хоть ливень, хоть раскалённое солнце, — может случиться непоправимое.
     На этом глухом переезде она и встретила его — крепкого, сильного и по-своему красивого. Ждали встречного поезда, а тот что-то задерживался, хотя уже был дан сигнал. Она опустила шлагбаум, и теперь нервно ждала, когда же покажется поезд. По обе стороны железнодорожного полотна скопилось около двух десятков машин, и среди них — один мотоцикл, самый ближний к шлагбауму.
     Вот тут и подошёл к ней парень-мотоциклист, нарочито шумливым голосом прокричал:
     — Что это у вас порядки такие! Ждёшь — не дождёшься. Как это понимать?!
     Она смутилась, как будто и в самом деле была причиной задержки.
     Но ничего не сказала, а только пожала плечами.
     — Ты что, глухонемая?
     — Нет, я слышу, — тихо отозвалась она и при взгляде на подошедшего к ней высокого парня в спортивном костюме ещё больше смутилась.
     — У вас что, все такие робкие? Поди, новенькая?
     Она кивнула головой — и только, а он заговорил смело и весело:
     — Лет, поди, восемнадцать?
     Она опять кивнула, не решаясь взглянуть на него.
     — Значит, папа у тебя железнодорожник, и он привёл тебя сюда. Так сказать, семейная традиция. Угадал?
     И она опять — всё так же молча — кивнула, только про себя с искренним удивлением подумала: "И откуда он так всё верно угадал?"
     — Ладно, можешь не отвечать. И так всё видно. А вот как звать тебя, красавица?
     — Марковна.
     — Чего? — не понял парень. — Какое странное имя.
     — Так меня на станции кличут.
     — А-а, — догадался парень. — По отцу, значит. А я у тебя имя спрашиваю.
     — Зачем?
     — Здрасьте, — засмеялся парень. — Ты же не старушка? Что я ребятам скажу? Познакомился с красивой девушкой, Марковной звать. Засмеют.
     — А мы и не знакомы.
     — Так познакомимся. Я — Олег Переведенцев. А тебя как звать?
     — Марковна.
     — Имя-то есть у тебя? Имя?
     Раздался протяжный гудок. Вдали показался чёрный силуэт поезда.
     — Извините.
     Лицо её сделалось строгим, сосредоточенным. Из кармана рабочей куртки достала жёлтый флажок, высоко подняла над головой.
     С грохотом, шумом, пыша жаром и горячим металлом, пронёсся длинный грузовой состав. Она забежала в будку, нажала на зелёную кнопку — шлагбаум поднялся: путь для машин открыт. Открыт он и для него — парня-мотоциклиста. Но он почему-то остался у переезда. И в тишине, такой неуловимой после грохота состава, стука колёс, фырканья машин и гудков, она услышала его голос, звонкий, весёлый:
     — До встречи, Марковна! А имя твоё я обязательно узнаю. Так что до встречи, до скорой!
     Что она могла подумать в эту минуту? Шутник, балагур, проедет километр-другой — и забудет. И она тоже забудет.
     Но этой же ночью, лёжа в постели, она вдруг вспомнила весёлого, говорливого мотоциклиста — и сердце её больно сжалось. Ей даже трудно стало дышать. И не успокоилась, пока не прокрутила в памяти, как ленту кинофильма при замедленной съёмке, всю эту нечаянную встречу.
     На следующую ночь повторилось тоже самое. И на третью, и на четвёртую…
     А на пятый день, ближе к полудню, когда уже проклинала себя за такую незабывчатость, раздался осторожный стук в дверь её рабочей будки. Она обернулась — и вскрикнула, увидев на порожке распахнутой двери его, парня-мотоциклиста.
     — Извини, не смог вырваться. Одно соревнование, другое. Такова спортивная жизнь. Ещё раз извини, Марковна.
     — Зачем?
     — Что зачем?
     — Кто я тебе такая, чтобы извиняться, — и ждала, когда он спросит, как звать её.
     — Да вот такая-сякая. — Олег решительно сделал шаг на встречу. — Влюбился я в тебя, Марковна. Ты уж извини.
     — Опять извини...
     — Ладно, не буду. Хочу встретиться с тобой.
     — А мы и встретились.
     — Не здесь, не в этой будке. А после работы. Согласна?
     — Можно и после работы.
     — Вот и прекрасно, — облегчённо вздохнул Олег и, подступив ещё ближе, легко, весело заговорил. — В самом деле, так просто и хорошо. Никогда мне ещё не было так просто и хорошо. Можно, я буду тебя звать просто Марковной?
     И она тоже почувствовала, как ей просто и хорошо. Вмиг куда-то ушла щемящая боль, которая, как заноза, все эти долгие четыре дня мучила её.
     Конечно, оделась она в тот вечер в самое лучшее платье.
     Конечно, она пришла в городской парк задолго до встречи.
     Конечно, она пылала то жаром, то зябко куталась в газовый платок, и с опаской, будто это грозило её жизни, поглядывала на часы.
     Олег появился неожиданно, с букетом алых роз. Подойдя к ней, замер, удивляясь:
     — Ах ты какая, Марковна!..
     Они встречались каждый летний вечер и до глубокой ночи проводили вместе быстро текущее время. Тут были и кино, и театры, и кафе, и просто пешие прогулки по городу.
     Через две недели он пригласил её к себе домой. Она легко согласилась, думала, что он собирается познакомить её с родителями. Но дома никого не было. Были они только вдвоём. Она, растерянная, смущённая, стояла посреди большой светлой комнаты. Было такое чувство, будто она оказалась внезапно на краю пропасти: сделай шаг-другой — и полетишь в страшную неизвестность.
     — Ну что ты, милая? Проходи, — чужим, заискивающим голосом проговорил Олег и крепко взял её руки в свои. — Смелее, Марковна, смелее.
     Он подвёл её к столу, и на столе всё было, как в том летнем кафе, — бутылка вина, две рюмочки, белые тарелочки с колбасой, сыром.
     — Посидим по-домашнему, вдвоём, без дурацкой музыки, без наглых официантов…
     Она присела на краешек стула. Он подал ей до краёв наполненную рюмку.
     — За наше счастье, Марковна. До самого дна, до самого. Как полагается.
     Она выпила и успокоилась, даже сама попросила включить лёгкую тихую музыку.
     — Разрешите пригласить вас, Марковна.
     Он положил ей руки на плечи, наклонил её голову к груди, зашептал:
     — Милая, милая ты моя девочка.
     Она чувствовала его мужскую силу, слышала его колдовской шёпот. Голова закружилась, и боясь, что она может обессилеть, нашла в себе последние силы — освободилась от его крепких объятий.
     — Я пойду. Уже поздно.
     Он губами прикоснулся к её волосам, и опять его руки опустились на плечи, соскользнули вниз, и опять зазвучал его опьяняюще-колдовской шёпот:
     — Мы вдвоём, только вдвоём, и никто, и ничто нам не помешает. Ты станешь моей. Только моей.
     — Что ты, Олежек, как же так? А свадьба?
     — И свадьба будет. Прямо завтра, с утра в загс пойдём. Обещаю тебе.
     — Нет, нет.
     — Ну что ты, милая… Иди ко мне, моя девочка. Хватит быть тебе просто Марковной.
     Он рывком поднял её, понёс в другую комнату. Сквозь проём она увидела в полутьме разобранную постель, и ей стало противно, тошно.
     Откуда силы взялись — разомкнула она кольцо его рук и метнулась к другой, спасительной двери.
     До самого дома — километра четыре — она бежала, глотая сбегающие по щекам солёно-горькие слёзы. Всю ночь её била судорожная дрожь. Утром не могла подняться — поднялась температура до сорока. Пришлось вызвать "скорую помощь".
     Только через десять дней она вышла на работу, смурная, молчаливая.
     — Что с тобой, девонька? — спросила её сменщица.
     Она промолчала. За неё ответила другая:
     — Чего тут непонятного. Болезнь человека не красит.
     "Вот и всё. Вот и всё", как заведённая, повторяла она.
     И день, и второй, и третий провела как в полусне. Но под вечер четвёртого, словно кто на ухо нашептал, не выдержала — пошла к Олегу домой. И чтоб не передумать, упрямо говорила: "Будь что будет". Так и шла, не замедляя шага.
     Вот и дом его, вот и подъезд, вот и крутые ступени, вот и обитая чёрной кожей дверь. Стучать, звонить не стала. Зачем? Распахнула дверь — вошла.
     Вошла — и застыла на месте. За тем же столом, при том же вине, при той же закуске, на том же стуле сидела совершенно обнажённая девушка, а он, Олег, стоял на коленях и целовал… Целовал, обняв девушку за полные бёдра.
     Она отшатнулась, больно ударилась затылком о косяк двери.
     Девушка взвизгнула, скрылась в спальне. Олег медленно поднялся и направился к ней, весь красный лицом и в каплях пота. Ноги стали ватными, и чтоб удержаться, она обеими руками оперлась о косяк.
     — Ну что, увидела? Увидела, да? А кто виноват? Сама и виновата. Слышь ты, Марковна, — он некрасиво усмехнулся. — Ты и в самом деле — Марковна. Такой и останешься Марковной.
     Она выбежала из дома и как в ту проклятую ночь, бежала, но не домой, а к переезду, как будто ждала её работа. И бежала, пока не наткнулась на опущенный шлагбаум.
     И как будто сквозь сон услышала голос напарницы.
     — Это ты, Марковна? Иди сюда. Товарняк проедет — чай погоняем.
     Ещё не темнело, и отчётливо был виден стремительно надвигающий состав. Вот он сейчас, с грохотом, пылая маслянистым жаром, промчится мимо — и наступит тишина, непривычная, звонкая. Но только не для неё, не для неё. Нырнув под шлагбаум, она кинулась на рельсы.
     Сменщица дико закричала, замахала жёлтым флажком, но поезд надвигался, хотя уже заскрипел тормозами — из под колёс яркими брызгами полыхнули язычки пламени…
      
     Очнулась она в палате и долго не могла понять — жива ли, мертва. Сильная боль в левой руке привела её в чувство. Она хотела освободить руку из-под одеяла, но что-то мешало этому. Тогда она правой приподняла одеяло — и опять потеряла сознание.
     Жизнь медленно возвращалась к ней. Она уже знала, что спас её шофёр "Жигулей", который стоял вплотную к шлагбауму. Он выхватил её из-под колёс в самый последний момент, откинулся вместе с ней назад. Сам отделался ушибами и ссадинами, а вот её рука, левая, ударилась о железный столб и переломилась, как соломинка. Она уже знала, что жизнь её теперь будет совсем другой. Только ещё не знала, какой.
     Да и сейчас, почти через полвека, она разве может ответить, какая она у неё, эта жизнь?
     Одно знает: в душе своей осталась той же самой, какой была там, на разъезде, — искренней, правдивой, открытой. До пенсии проработала стрелочницей, хотя не раз предлагали ей другую должность, более выгодную, спокойную. Могла и замуж выйти. Да так и не смогла вытравить из души ту боль после последней встречи с Олегом. Нет, он больше не появлялся — ни в снах, ни наяву.
     Родителей она похоронила, осталась одна, но ненадолго. Взяла в приживалки нищенку, которых по нынешним временам расплодилось много.
     Да и сама оказалась почти нищей со своей мизерной пенсией.
     Вот и устроилась год назад уборщицей в торговую фирму "Люкс".
     Поспособствовал ей в этом заместитель директора, который в своё время был начальником станции. За год работы так и не смогла воспринять жизнь "новых русских". Особенно женщин. И молодых. И средних. И даже пожилых.
     День у них начинался с такой откровенности, от которой у Марковны "вяли уши".
     Девушки из коммерческого отдела охотно признавались в лёгких победах над мужчинами. А женщины из бухгалтерии, вроде деловые, серьёзные, говорили о деньгах, о дачах, о товарах, хвастались кольцами, бусами, понимая, что всё это куплено не на свои кровные.
     И когда Марковна заходила в тот или иной отдел, ей откровенно говорили:
     — Марковна, да всё у нас чисто…