Она появилась в нашей редакции в один прекрасный день как явление из ряда вон выходящее: несколько странное лицо, копна седеющих волос, приземистая фигура, стоптанные туфли и какое-то нелепое одеяние.
Да, она совершенно не вписывалась в общую картину "Библиотечки журнала "Молодая гвардия", которая издавала первые книжки молодых авторов, среди которых были не только поэты, прозаики, но и публицисты и даже литературные критики. К слову, надо сказать, что любой автор в те времена мог без всяких препон и знакомств пройти в редакцию, переговорить с сотрудником, через месяц увидеть обстоятельную квалифицированную рецензию на свою рукопись и даже при желании
получить аудиенцию у главного редактора — одного из крупнейших советских прозаиков, Лауреата Государственной премии, по романам которого были поставлены первые отечественные художественные телесериалы, Иванова Анатолия Степановича — его фигура была значимая и весомая в мире литературы. Одним словом, были тогда другие законы жизни, иные правила игры.
С появлением этой странной особы по редакции сразу поползли слухи, что новую сотрудницу протежировал близкий друг нашего шефа известный поэт Фирсов Владимир Иванович. Все долго терялись в догадках — как же и по какой причине она оказалась у нас в качестве литературного редактора?! Такая внешне странная особа? Но, как ни странно, все это как бы и не замечалось: ни начальством, ни авторами. Недовольство испытывали лишь те барышни, которые сидели с ней в одной комнате: помимо нее
там было еще три редакторши. Одна из них, которая сидела как раз напротив новенькой, обзавелась даже специальным флаконом, который пускала в ход всякий раз, как только ее визави выходила из комнаты, — уж больно от той разило табаком. Однако и она вскоре смирилась, ибо новая редакторша оказалась тихой, незаметной и вполне доброжелательной, хотя и удивительно малоразговорчивой. Приходила на работу, здоровалась и молча усаживалась за свой письменный стол слева от двери. Погрузившись в очередную рукопись, она, казалось,
напрочь обо всем забывала, как будто вокруг нее и не было никакой жизни. А жизнь была: разговоры, сплетни, пересуды… Но все это было не по ее части. Лишь время от времени она своей шаркающей походкой удалялась из комнаты в направлении лестничной клетки — там она благополучно выкуривала сигарету и так же, шурша своей неприглядной обувкой, возвращалась обратно. Но со временем все стали замечать, что иногда к ней приходят серьезные мужчины, увлекают ее в направлении той же лестницы и они, бывало, возмутительно долго
простаивали там, неизвестно о чем беседуя. Коллег ее одолевало большое любопытство: чем это она так привлекает к себе всех этих мужчин?
Шевелева оказалась критикессой. Ее блистательные литературоведческое работы публиковались в толстых литературных журналах и являлись предметом спора самых высоких профессионалов. Она была в курсе всех литературных течений и особенно пристально следила за поэзией: знала всех стоящих поэтов наперечет и давала исключительно глубокие и обстоятельные обзоры их творчества. В круг ее профессиональных интересов входил целый ряд замечательных советских поэтов: Мелехин, Гусев, Сорокин,
Дегтев, Жеглов…
Она была едва ли не самым авторитетным критиком в современной литературе. Ее нельзя было ни подкупить, ни задобрить — она неизменно руководствовалась одним: своим профессиональным чутьем. Шевелева никогда не писала о тех, кто ей был неинтересен. Вернее, плохо она писать не умела — только хорошо, но о тех, в ком действительно узнавала настоящий талант. И если уж она бралась за работу, то упивалась этим процессом, забывая обо всем на свете. Ах, как наивны и глупы были те авторы,
которые пытались ей польстить, угодить, ублажить… Они не ведали, что Шевелева — это не женщина, не человек… Это скала, наткнувшись на которую, либо разбиваешься вдребезги, либо взлетаешь на такую высоту, которая сулит головокружительный успех.
Она прекрасно знала русскую литературу и пользовалась своими уникальными познаниями с непревзойденным успехом. Она находила такие слова, вытаскивала из закромов литературной вселенной такие эпитеты и определения, что оставалось только диву даваться, что за чудо-навигатор она использует.
"Литературная критика — это эскорт литературы", — сказала она мне однажды. А я бы сейчас добавила: Ирина Шевелева представляла собой не просто экскорт, но элитный эскорт. Ибо она не способна была топтать — она могла только топать… своими стоптанными башмаками…
И при всем при этом, мне казалось, что она неизменно ощущала в себе какое-то странное чувство равенства со всеми. И это было в ней неистребимо, словно где-то там, на скрижалях было завещано ей ни в мыслях, ни в делах ни над кем не возвышаться. И она следовала этим заповедям свято — была проста и доступна, правдива и доверчива.
А еще мне было известно, что она любит Лермонтова и иногда задумывается над тем, что мог бы он еще написать, если бы не погиб так рано… Или: что было бы, если бы он тогда не уехал из Москвы в Петербург… Да, именно там, в русской классике били истоки ее творческой эйфории. Ее рекомендация была по сути надежным пропуском в большую литературу, которого, однако, удостаивался далеко не всякий.