ШЕВАРДИНСКИЙ РЕДУТ
Шевардинский редут, Шевардинский редут!
Словно лапы, упёрлись лафеты.
Вот французы идут, больно ровно идут.
Им напомним Полтавы заветы.
Русский штык и его супостат багинет,
Сзади нас только строятся флеши.
Будем насмерть стоять, вспять для нас земли нет,
Не пройдет здесь ни конный, ни пеший.
Нас теснили, но мы возвращались назад.
Кровь, молитва и мат, так уж водится.
Гренадерам не страшен ни черт и ни ад.
Защити нас в огне, Богородица.
Недостроен редут, недосыпан редут.
Он по пояс всего для солдата.
А француз все идёт, — сколь из них здесь найдут
Всё, чем пашенка наша богата.
С нами был молодой генерал Горчаков,
Он в лицо знал любого солдата.
С ним держали мы строй частоколом штыков.
Не сломить врагу нашего брата.
Наших здесь полегло тысяч пять или шесть.
Тут землицу вспахали подковами.
Все герои, героев в России не счесть,
Только баб многих стали звать вдовами.
ДРУГ ОТЦА
Слёз я не помню у отца,
Он боль в себе хранил.
Один лишь раз слезу с лица,
Я видел, — уронил.
Был у него комбатом друг,
Тот удержу не знал.
Отец мой зам и политрук,
С ним разное видал.
Он друга "Абакумыч" звал,
И так ругал, любя.
Отец мой в госпиталь попал,
Друг не сберег себя.
Во всех рассказах о войне
Я вижу их с отцом:
Мне стал комбат родным вдвойне,
Как батя мой — бойцом.
Слёз я не помню у отца,
Он боль в себе хранил.
Один лишь раз слезу с лица
О друге уронил.
ГОРЬКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ ОТЦА
Возвращалась днём разведка,
Возвращалась с "языком".
Без потерь — такое редко.
Только всё свернулось в ком.
Наши части отступили,
Откатились вдруг назад.
О разведке все забыли.
Так и просится здесь мат.
Сколько им идти по тылу,
По немецкой стороне?
А "язык" секреты с пылу
Все поведал им вполне.
И тащить его с собою
В тот момент — опасный ход.
Что заигрывать с судьбою?
Решено пустить "в расход".
Немец чувствовал развязку.
Тут свершится скорый суд:
Не закроет глаз повязка.
Одним словом, всё! Капут!
Отец помнил многих лица:
И в окопах и в дыму,
Но и крики того фрица,
Тоже помнились ему.
ИЗ РАССКАЗОВ БАБУШКИ
Той зимой в Москве было холодно,
А "голландка" дров жгла немерено.
Той зимой в Москве было голодно,
И не ждали победы уверенно.
Ну, а бабушка взяла саночки
И надела кожух из овчины.
Говорит: "Отоварить я карточки
Не смогла, вишь, какая кручина".
Вот топорик — его в санки спрятала.
На места боёв побрела она.
Вдруг судьба ей удачу "сосватала"
И конины удастся достать сполна?..
Шла — увидела поле белое.
Там сгоревшие танки негодные.
И лошадка, почти ещё целая, —
Где "метались" собаки голодные.
Мясо мёрзлое — как бетонное,
И топор никак не берёт его.
Жадно грызли собаки бездомные.
Только голод сильнее всего.
Как домой пришла — дело случая,
Ведь поклажа была очень ценная.
А конина при варке пахучая,
И к тому же ещё зело пенная.
Отоварили вскоре карточки,
Отогнав фашистов подалее.
Да, нужны ещё были саночки,
Но про это — другое сказание…
* * *
Москва моя, голубушка Москва!
Для каждого своя, совсем иная.
Жизнь без тебя всегда одна тоска.
Со мной ты добрая, хоть вовсе не святая.
И, коли плохо станет мне в толпе,
А сердце скрутит болью лихоманка,
Излечит бой часов меня вполне
На улице с названием Полянка.
Там Якиманка силы мне придаст,
Перекрещусь на Иоанна Война.
Твоих историй вижу мощный пласт,
И сердце бьётся в такт спокойно.
Мне с детства Сивцев Вражек сердцу мил,
Совсем без поэтической "уловки".
Родился я и первый раз ступил
На камни старой мило Пироговки.
Грохольский переулок, Живарёв…
Булыжная, я помню, мостовая.
Машин не слышан был надрывный рёв
И жизнь была совсем-совсем иная.
Я в Коптеве завидовал шпане
И бегал на Плотину искупаться.
В Соломенной Сторожке при луне
Учился я впервые целоваться.
А в Лихоборах встретил я любовь,
Жена меня там одарила дочкой.
Названья улиц я читаю вновь.
Которая из них послужит точкой?..
МОЙ ЧЕХОВ
На Садово-Кудринской — домок
Меж двумя большущими домами.
Там жил добрый, очень мудрый "док".
Он со школы почитаем нами.
Ванька Жуков дедушке писал,
А девчонка-нянька спать хотела,
"Монтигомо" прерию искал,
И Каштанка на арене пела…
Домик Чехов называл "комод",
А по мне похож на бонбоньерку,
Где лечил от пошлости господ,
Косность, вызывая на поверку.
Я учился у него любить
Милую хозяйку той собачки,
Он в "Степи" в жару давал мне пить,
Видел с ним — в садах возводят дачки.
Таганрог, Москва и Сахалин,
А потом — Италия и Ялта.
Мне казалось — он как перст один,
Средь толпы поклонников таланта.
Грустно мне всегда его читать,
Даже если где-то улыбаюсь.
Он просил шампанского подать,
Уходя светло и не прощаясь.
Коль помрёшь друзей всегда полно.
Плачут, аплодируют на пирсе.
Я о Чехове скажу одно:
Их теперь там будет двое с Фирсом.