Сказанное и написанное Кузнецовым даже помимо поэзии — это напряжённая, не знающая покоя мысль. И в поэзии он вдвойне образен — по насыщенности, густоте, бездонности образов. О, глубоко коренная его поэзия, которая корнями и питается от матери сырой земли, и её же скрепляет, да ещё соединяет при этом и недра, и небеса — она в целом именно бездонна.
И он вдвойне мыслитель — не потому, что помимо поэзии мыслит ещё и в статьях или лекциях, а потому что собственно поэтическая мысль его стихов сквозь достоверность житейского, исторического, личного неуклонно, мучительно, и нередко мучая и нас, пробивается к безмерностям и неотменимостям чего-то гораздо большего, чем жизнь и история.
Художественная литература даже и без этого высший вид мышления: постижение чего бы то ни было полнее, точнее и одухотворённее, нежели это дано любой специальной и отдельной науке. У Юрия Кузнецова его мышление образами — это какая-то сверхмысль.
Расположенность к сверхмышлению — драгоценное свойство и всей нашей литературы — не знаю откуда или не решаюсь впасть в словеса, но доставшееся ей и даром, и под расписку о её непременном и должном использовании в порядке обязательства. Не надо обкрадывать эту истину через отсылку к особым и невесёлым, к нашим сугубо русским обстоятельствам. Мол, у нас некие чёрные силы издавна или изначально не давали ходу что свободным наукам, что свободе газетного слова. От этого якобы и
взяла наша литература на себя совершенно чуждую искусству слова ношу.
О нет, всеобъяснительность, перед которой меркнут и возможности, и достижения любой отдельной и даже до конца свободной науки, что философии, что социологии, политологии, истории, психологии или футурологии — это принципиальное и существенное свойство художественного слова, а не случайно, только на время и поневоле или даже во вред делу приобретённое качество.
Так и всесодержательность поэзии Юрия Кузнецова — её природное и существенное качество, она никаким замерам средствами кафедрального литературоведения почти не поддаётся.
В разное время что-то житейское, гражданское и земное бывает схвачено у него по-разному, это да. И обозрение им многогрешных и многострадальных дел земли не исключает совсем служебно-учётных измерений, комментариев, членений и периодизаций. Делят ведь развитие и развёртывание Пушкина на периоды — и подсобно-уместно, и мало что объясняет. Три периода, три этапа. Так и русскую литературу в целом членили — и главное всегда выпадало. По чрезвычайно полезному наблюдению Петра Палиевского
(в одном из его интервью журналу "Кубань"), есть три точки в том, что было создано и оглашено Кузнецовым на конец двадцатого века — "Атомная сказка", "Маркитанты" и " Федора". О последнем стихотворении помню, как Кузнецов сам говорил: да, мысль здесь есть, но она в образе — и никакой компьютер её оттуда не извлечёт и не передаст просто словами.
Однако сквозное и стержневое у Кузнецова ни на какие периоды не разложимо. И это война. Есть поэт, у которого он мог взять формулу "вечный бой", но постичь нашу войну как участок или средоточие вечного боя было его собственным, было им самолично предпринятым делом. И вопрос о войне владел им вне того, что можно называть тем или иным этапом творческой биографии.
Биография оставила в его душе брешь. Он говорил, что отсутствие отца он мог восполнить в себе только мучительно мыслящим словом. (И поскольку такая рана была нанесена у нас многим — он и в душах многих эту брешь заполнил; всех не спросишь, но насчёт себя удостоверяю это с определённостью полной.) Однако человек, который хотел вдохновеньем и словом поэта всех связать —
…два разорванных света:
Тот и этот — замкнуть на себе.
сказал о войне даже больше.
Как это возможно в мировой литературе после "Илиады", "Одиссеи"? После "Войны и мира"?
Вникнем в стихотворение Юрия Кузнецова "Простота милосердия", чтобы понять и размах, и груз, и благородство его мысли. Подчёркиваю — со словом о войне выступает сын воина, погибшего в 1944 году от захватчиков.
Это было на прошлой войне,
Или богу приснилось во сне,
Это он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочёл:
Не разведчик, а врач перешёл
Через фронт после вечного боя.
Он прошёл по снегам наугад,
И хранил его — белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: "Я оттуда, где нет
Ни крестов, ни бинта, ни лекарства.
Помогите!.." Вскочили враги,
Кроме света не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
"Это русский! Хватайте его!" —
"Все мы кровные мира сего", —
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
"Все мы братья, — сказали враги, —
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна".
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
Отправляясь к заклятым врагам,
Он пошёл по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!
Ни грана растерянного пацифизма, ни капли гуманистического сиропа. "Такого не было, быть не могло!" — из самых разных уст представим подобный возглас. И не только "чёрные силы" или соглядатаи за искусством могли бы предать поэта за эти его слова растерзанию.
Но и не только реальную правду факта — что окопную, что штабную, которые одинаково непогрешимы в нашем военном опыте — превозмогает сказанное Кузнецовым. Перед нами нечто сверхисторическое и сверхземное, всегда властвовавшее над поэтом и, конечно, необходимое и каждому народу, и каждому человеку…
Фрагмент. Полностью — в Материалах научно-практической конференции, посвящённой творческому наследию Юрия Кузнецова. Книга первая. (М..: МГО СП России, 2007).