Владимир Бояринов __ СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
Московский литератор
 № 3 февраль, 2016 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Владимир Бояринов
СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
О Юрии Поликарповиче Кузнецове

     С УЛИЦЫ
     В 1974 году волею судеб меня перенесло из семипалатинских степей в столицу нашей родины. К этому времени я перешёл на второй курс заочного отделения Литературного института им. А.М. Горького. Из писательской среды я знал только одного живого поэта, руководителя семинара Егора Исаева, который ещё не был Героем труда и Ленинским лауреатом, но у меня даже мысли не возникало, чтобы обратиться к нему по поводу подходящей работы. Я просто собрался с духом и в один из ясных августовских дней вышел на поиск, как выходят в море или на охоту. На соседней улице располагалось издательство "Художественная литература". Когда решение принято — робость остаётся за дверью. Я переступил порог отдела кадров, где отставной полковник по фамилии Спок, щадя моё простодушие, сказал:
     — Ты хоть понял, куда попал? Здесь работают жёны  и дочки, — последние слова он произнёс врастяжку и многозначительно, воздевая указательный  палец. — Они  съедят тебя на десерт и при этом — очень быстро. А поезжай-ка ты на улицу Ярцевскую, — он написал адрес на квадратике бумаги, — там недавно открылось молодёжное издательство "Современник". Если не возьмут — узнаешь хотя бы, где  поэты свои первые книжки печатают.
     И уже другой отдел кадров. Заведующая Галина Яковлевна ведёт меня в редакцию литератур народов РСФСР.
     В маленьком, с позволения сказать, кабинете сидел крупный мужчина с вьющимися волосами и оленьими глазами. Он курил болгарские "БТ" (он всегда курил только эти сигареты), выпуская дым через нижнюю губу.
     — Юрий Поликарпович, вот вам кадр, поговорите с ним, — сказала заведующая и оставила нас наедине.
      Мой  работодатель был задумчив, если не мрачен.  Он ведал в редакции литератур народов России поэзией, и как выяснилось позже,  Юрия Поликарповича Кузнецова раздражала свёрнутая в трубочку газета "Советский спорт", которой я  невольно поигрывал. И пусть только в 1998 году Кузнецов признается: "Что не люблю, так это спорт, поверьте…", — поэт не был к нему расположен и в середине семидесятых.
      
     Последовало несколько дежурных вопросов и односложных ответов.
     — Кого любишь из современных поэтов? — вдруг спросил Кузнецов.
     "Первый раз тебя вижу, а ты просишь в любви исповедаться, — мелькнуло в голове. — Не на того напал".
     — Василия Фёдорова и Леонида Мартынова, — ответил я.
     — Старые маразматики, — сквозь зубы процедил Кузнецов. — Еще кого?
     — Игоря Шкляревского.
     — Мелкота, — вконец разочаровался Кузнецов. И давая понять, что разговор закончен, добавил:
     — Завтра принесешь свои стихи.
     Это теперь ясно, что неведомая сила вынесла меня  прямиком на Юрия Поликарповича Кузнецова, у которого еще не было знаменитых книг, но сам он совершенно чётко осознавал своё место в русской поэзии. И в каких бы дружеских отношениях мы порой не находились впоследствии — язык не поворачивался назвать этого человека запанибратски по имени. Для меня он всегда был и остаётся Юрием Поликарповичем.
     А тогда подумалось: "Ну и тип! Какие могут быть стихи! Да гори оно огнём!"
     Однако на другой день я сидел в  том же кабинете и с удивлением наблюдал, как терпеливо Кузнецов читает мою рукопись, раскладывая её на три стопки. Над одним из лирических откровений он хмыкнул: "Шла она, к другому прижималась, и уста скользили по устам…"
     Наконец он хлопнул ладонью по одной из разложенных им стопок и объявил приговор:
     — Это — Рубцов!
     Хлопнул по второй:
     — Это — твоё!
     Третью он пренебрежительно и резко отодвинул от себя:
     — А это отнеси в журнал "Юность".
     Потом глянул на меня столь торжествующе, как будто положил на обе лопатки:
     — Иди, заполняй учётный лист.
      
     Над этим листом Кузнецов раздумывал недолго, но остановился на имени жены — Рауза — и спросил:
     — Татарочка?
     Получив утвердительный ответ, впервые улыбнулся:
     — Правильно. Восток надо покорять.
     Я еще не знал, что "покорённый" им самим Восток носит имя Батимы и родом из моего же термоядерного Семипалатинска.
      
     БРАКОДЕЛ
     На исходе 1976 года жена родила вторую дочку — Татьяну. Мне конечно же хотелось сына. Я даже на справочную роддома "наехал". Впрочем, я не был здесь оригинален…
     Но и радость моя была откровенной, бурной, плавно перешедшей в новогоднее пиршество.
     — Бракодел! — при первом же известии бросил в мой адрес Кузнецов. Конечно же, в шутку.
     Но жизнь горазда на всякие шутки. И через несколько лет уже в семье  Юрия Поликарповича родилась вторая дочь.
     — Бракодел! — принародно отыгрался я. Однако невозможно смутить счастливого отца.
     — Ха! — сказал Кузнецов. — У всех гениев сначала рождаются две дочери…
      
     ПЕРЕВОДЫ
     В России говорят и пишут на доброй сотне языков. Мы работали в редакции, которая была призвана заниматься переводами прозы и поэзии носителей и хранителей этих языков, но честно и страстно занималась переложением подстрочных переводов на русский язык,  что не умаляло и не умаляет поныне заслуг и таланта  национальных поэтов и переводчиков.  Конечно же, переводчики (а вернее — литературные обработчики) стихов Расула Гамзатова не знали аварского, и весь мир смотрел на поэзию знаменитого горца сквозь призму русского языка.
     Кредо Юрия Кузнецова в этом крутом вопросе заключалось в том, чтобы, во-первых, найти среди общего потока подстрочников самородок, пригодный для обработки; во-вторых, стих в русском изложении должен соответствовать лучшим оригинальным образцам того поэта, которому доверили перевод. Горе тому, кто брался за переводы как за халтуру! Доходило до расторжения договоров, до скандала и до слёз, но здесь Кузнецов был непреклонен.
      
     ЛОПСОН
     В советское время издательский процесс представлял собой отлаженный конвейер, и если рукопись по плану сдавалась 15 октября, то — кровь из носу — именно в этот день она должна была уйти в типографию.
     В плане выпуска 1976 года стояла рукопись бурятского поэта Лопсона Тапхаева. Молодого автора открыл Юрий Кузнецов, дал высокую оценку и пообещал своему ровеснику, также потерявшему отца на войне, помочь с переводом.
     При этом надо отметить, что Юрий Кузнецов никогда не переводил сборники  целиком. Оставляя за собой "право первой ночи", он отбирал  философского плана стихи и — реже — поэмы. Если мы делали книгу совместно, то ко мне переходила любовная лирика и народные мотивы .  
     Но книга "Сияние в Саянах" Лопсона Тапхаева была нашей первой совместной работой.
     Срок сдачи "Сияния" неумолимо приближался, вот уже осталось меньше полутора месяцев, а Юрий Кузнецов после выхода сборника "Край света — за первым углом" не только продолжал пожинать плоды славы, но и пахал, как Микула Селянинович. Тут было не до переводов.
     В один из понедельников он позвал меня в кабинет и спросил:
     — Переведёшь книжку Тапхаева за месяц?
     Я задумался. Получалось почти по 50 строк в день. Ничего невозможного в этом не было, если бы не служба…
     — Приходить на работу будешь только в понедельник с готовыми переводами, — упредил мой вопрос Юрий Поликарпович. — Буду читать. Может быть, и сам что-то переведу. А начальство спросит — я прикрою.
     И началась страда! Если учесть, что первой моей дочке к тому времени и года не было, и жили мы в коммуналке на 20-ти метрах, то мои вдохновенные страдания, естественно, удваивались и происходили в ванной комнате, где я запирался вместе с подстрочными переводами.
     Через неделю я понял, глядя на Кузнецова, что Лопсон Тапхаев звучит на русском языке сообразно своему таланту. И моему тоже.
     Но надо знать Юрия Поликарповича! Вот в одном из стихотворений прошла арба. Какая трава осталась под колёсами? Естественно — примятая.
     Лицо Кузнецова искажается, как от зубной боли:
     — Измятая! — почти кричит он.
     — Почему?
     Кузнецов делает движение, словно срывает пучок травы и, растирая его в ладони с такой силой, что вот-вот брызнет сок, выдыхает:
     — Да потому что экспрессии больше!
     Всё на той же арбе — то там, то здесь — появлялся старец: "мелькал в степи, как вечности частица".
     Кузнецов правит своим бисерным почерком: "мерцал в степи"…
     И если таких правок в стихотворении было несколько, то из перевода неотвратимо наплывал кузнецовский слог. А что уж говорить о самих переводах Юрия Кузнецова. Он не был артистом, не играл в стиль другого поэта. Он всегда оставался Кузнецовым. Неповторимым.
     Книга ушла в производство по графику.  Юрий Кузнецов успел сделать всего один перевод. Зато какой!
      
     …На концах растопыренных пальцев
     Отражённое эхо живёт,
     И  шершавую бездну пространства
     Я читаю на ощупь, как крот.
      
     …Дома нету ни зги, ни просвета,
     И на улице тоже темно.
     Тьма души — как особая мета,
     Ни стереть, ни уйти не дано.
      
     …Это солнце встаёт не с востока
     И заходит не в этом краю.
     Это солнце горит одиноко —
     Я о нём свою песню пою.
      
     В этой песне душа забывает
     О печали, идущей вослед.
     Как ребёнок душа засыпает
     И далёкий ей брезжится свет.
      
     …В тесноте незнакомого мира
     Я как дятел стучу по земле.
     И со всем, что тревожно и мило,
     Расстаюсь и встречаюсь — во мгле.
             ("Монолог слепого", в сокращении)
      
     Слышите слог, который не спутаешь ни с каким другим?
     Я бы не приводил для примера это стихотворение, если бы не знал наверняка, что Юрий Кузнецов как истинный мастер гордился своими переводами. Было чем. Но при этом не терял чувство юмора. А так как на титуле стояло: "Перевод с бурятского Владимира Бояринова и Юрия Кузнецова" — целый вечер после выхода книги подначивал в застолье: "Так чьи переводы лучше?"
     А застолье состоялось благодаря моему с Кузнецовым пари.
     Книга вышла в день зарплаты. Бухгалтерия была готова выписать нам гонорар. Но ещё не пришла справка из Книжной палаты, в которой указывалось, какое по счёту издание на русском языке имеет то или иное стихотворение. А так как "Сияние в Саянах" было новинкой, то и предоставление этой справки было несложным делом для  палаты.
     Я договорился с бухгалтерами о том, что к вечеру принесу этот желанный документ, а они выдадут гонорар. После чего объявил Юрию Поликарповичу:
     — Вечером обмоем наше "Сияние".
     — А что, — удивился Кузнецов, — справка пришла?
     — Сама сегодня уже не придёт, но я её добуду!
     — Слабо! — сказал Кузнецов. И мы ударили по рукам.
     Я позвонил в Книжную палату заведующей Конюшовой. Рассказал ей выдуманную на ходу историю о  том, что бурятский автор Лопсон Тапхаев сейчас находится в Москве, но завтра улетает в Прагу, а так как у него есть шанс получить в издательстве "Современник" гонорар, то не могли бы Вы выдать справку сегодня. Тем более что это первая книга автора на русском языке, и  Палате не надо было проводить исследование на тему: сколько раз издавалось каждое стихотворение в книжном варианте. Подобная справка состояла из трёх предложений.
     И пусть нас разделяло расстояние от м. Молодёжное" до м. "Библиотека Ленина", но я увидел, как на другом конце провода заведующая Конюшова широко улыбнулась моей хитрости, а въяве сказала:
     — Так пусть сам Лопсон Тапхаев и придёт за справкой.
     Но меня уже трудно было остановить.
     Дядя моей жены по имени Ахмет имел вполне восточный вид, а при галстуке и в шляпе выглядел  убедительно и солидно.
     Когда мы с Ахметом вошли в огромный зал Книжной палаты, где за тесными столиками сидело не меньше трёх десятков женщин, работающих над пресловутыми справками, и где, словно классный руководитель, за столиком пошире угадывалась наша заведующая, мы наперебой заговорили с родственником на таком замысловатом языке и так громко, что заведующая Конюшова без проволочки выдала Лопсону-Ахмету желанную справку.
     Ахмет поблагодарил Конюшову  по-татарски. А я, размахивая руками и как бы объясняя существо происходящего своему спутнику, прочёл  очередное стихотворение на казахском языке, выученное еще в семипалатинской средней школе. Собственно, в этом и заключался секрет нашего толмачества, где бурятским языком даже не пахло.
      
     Справку я принёс сначала Кузнецову — в знак того, что пари выиграно. Потом отдал в бухгалтерию. И мы получили гонорар.
     А еще через полгода Лопсон Тапхаев за книгу "Сияние в Саянах" получил премию Ленинского комсомола. Но и это еще не всё. Наш поход в Книжную палату обрёл черты легенды, и татарская родня переименовала дядьку Ахмета в Лопсона.
      
     НЕ ДОЗРЕЛ
     Кому-то Кузнецов казался слишком мрачным, кому-то — замкнутым. Когда я начал его понимать, стало очевидным — не только в минуты некой отрешенности, но всегда и везде его не покидала неотвязная и неведомая сосредоточенность, принимаемая многими за угрюмость.
     То ли на 23 февраля, то ли на 9 мая наша редакция выпустила серьёзную стенгазету. И передовица в ней была серьёзная, и стихотворение Юрия Кузнецова тоже:
      
     Бывает у русского в жизни
     Такая минута, когда
     Раздумье его об отчизне
     Сияет в душе, как звезда…
      
     Такой оборот показался мне декларативным и прямолинейным. Стоя в тесном коридорчике, который одновременно служил для нас курилкой, я решил с "выражением" прочесть эти строки в присутствии других сотрудников. Прочесть так, чтобы они увидели: и на старуху бывает проруха. Я вошёл в раж и не заметил, как за моей спиной вырос Кузнецов. Он положил руку на моё плечо и с сожалением произнёс:
     — Не дозрел!
     Но уже через час мы вместе обедали в столовой.
     Он не помнил и не держал зла.
      
     ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ БОГА
     В Литературном институте прошёл вечер памяти Юрия Кузнецова. Там же была попытка презентации книги Кузнецова "Крестный путь", которая по какому-то фантастическому недомыслию издателей вышла под названием "Крестный ход". Ошибку они осознали в тот момент, когда весь тираж был уже отпечатан. Поэтому выступающие несколько раз запинались об этот казус, и когда очередь дошла до выступления редактора, его в зале уже не было. Но вечер получился чинный.
     Батима подарила каждому по книжке и диску с записью стихов и песен на стихи Юрия Кузнецова.
     Придя домой, я поставил диск на прослушивание. Рядом присел шестилетний внук Артём, и когда очередь дошла до "Колыбельной", отнюдь не набожный пятилетний мальчик вдруг сказал: "Это любимая песня Бога".
      
     2008