"Когда не требует поэта / К священной жертве Аполлон, ... то меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он...", — отметил Пушкин. Поэту, его душе, ведомы и зримы собственные достоинства, несовершенства и мучительные грехи, он чувствует весь этот груз в комплексе соответственно своему таланту. И путём творчества стремиться достроить в себе человека.
ДАВНЫМ-ДАВНО ПОД РОЖДЕСТВО
Выйду один за ворота,
Снегом до звёзд проскриплю.
Мирную хватку мороза
С детства как русский люблю.
Выйду один, рукавицей
Хлопну по хрому сапог.
И перекошенной птицей
Тень полетит из-под ног.
Я зашагаю по воле
К дальней избе чабана.
Знаю, — там закололи
Под Рождество кабана.
Ломится там из духовок
Сладко колбасный дух.
Руку, что гнёт подковы
Крепко пожмёт мне друг.
Всё чин по чину — чётко.
Лишку гутарить — грех.
Капает сало с печёнки, —
Скатерть шипит, как снег.
Вот мужики раздобрели.
Рявкнул петух-горлохват.
Мы, как в степи метели,
Песней ударили в лад.
Ветер ли ветку клонит,
Я не замерзну в степи,
Ржут ли за Сотью комони, —
Милая, мирно спи.
Выйду — качаются избы.
Бес из трубы — голенаст,
Режется с месяцем в игры
И выгибаться горазд.
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
Время бежит, спотыкаясь, по лицам,
Веет бесстрастно душу от тела.
Солнце стоит в рукавице,
Или — Андрей Белый.
Каркнул, играючи, Рихард Вагнер,
И ворона села на шею сосны.
Мир пернатых ностальгически замер,
Стряхнув снега ранние сны...
Деревья столпились, как люди,
Но чтобы ублажить Ульянова, Бетховен Людвиг,
Который в классике съел собаку,
Исполнил для русского родственника "Лунную сонату".
Рукавица от солнца дымится,
Прояснилось. Кашлянула птица...
И ходит, словно без дела
По пятам своих стихов Андрей Белый.
Он Бугаев по отцу,
Мощный русский мужик.
Променял на паршивую овцу
Свой последний гривенник.
Но как бы то ни было — он шел в закате,
Как иностранный лимон спелый...
И, спускаясь, снежинки нежнее ваты
Шептали ему: "Привет, брат Белый!"
* * *
В небесной мысли я — невидим.
Иду землёю, вьюсь, как плющ.
Но рядом я всегда с тобою,
И оттого я — вездесущ.
Меня не зрит земное око.
У нас не так, как у людей.
И голос вечного истока
Мне слышен: он — в душе твоей…
* * *
Наш чай остыл заброшенно и тихо.
Снежок за окнами, как небеса, блестит.
Хранит молчанье в банке облепиха.
Калина в сахаре во все зрачки глядит.
Снежинки падают.
Февраль влечётся, ткётся…
Он в меру лют и полнокровно строг.
И знает: нам не весело живётся,
Но вера есть, она как сердце бьётся,
Надежду же февраль нам приберёг.
* * *
Жизнь — продолжение мысли...
Так ли это?
Проверь на коромысле
Белого света —
Так ли это?
А может, это — равновесие жеста,
Перешедшего в совершенство?..
Короткая во всей вселенной тень.
Сигнал, — чтоб гнать скорей коров на дойку.
Свистят, как пули, оводы сквозь день.
Стреляет кнут провористо и бойко.
Пыль красная завесит жизнь мою.
Иду, ликующий, за жарким стадом.
В себе, как в опере, от радости пою,
О том, что рядом всё идёт и ладом.
Ни туч, ни облачка во всей вселенной нет.
Коровы шествуют, покачиваясь сыто.
Очами крупными поводят сановито,
Ведь в стойле пойло ждёт их на десерт.
Хозяйки добрые бурёнок разберут,
Впуская их в прохладные застенки.
А я раздет до пояса, разут,
Шумящий и разлапистый, как ветки.
Прохладная, как вечер дней глухих,
Меня постель проглотит сеновала.
Мой дух мальчишеский, он до поры притих,
Помалкивает смирно, в полнакала.
Я знал, — что счастие у нас в роду, в крови!
А беды русские — ошибка и детали...
И я читаю книгу о любви,
Которую мне предки преподали...
* * *
В моей ноге взбрыкнула кочерга.
Интимным хрустом ей ответила нога.
А где-то звук возник, похож на ржанье
И на зубовный скрежет скоростей.
А рядом жизнь проходит, как мечтанье,
Во всей наивной вечности своей.
А за окном мороз слезу мозолит.
Метель прозрачная висит, как стрекоза.
И тихая тоска слова любви мусолит,
И голубые светятся глаза...
А где-то мать о сыне Бога молит.
Жена волнуется, что кашу пересолит.
Мой сказочный сосед боится перебрать, —
Поскольку поутру — похмелье, бред и стыд.
А жив он оттого, что выучен страдать...
А всё ведь это наша широта,
Когда по бездорожью живота
КАМАЗ вовсю лютует и гремит,
Но путь ему сугробом перекрыт.
А кочерга мороза не выносит,
Стучит в окно, как будто хлеба просит.
И ночь стоит в платке Большой Медведицы.
В руках у ней сверкает кочерга.
И вдовье платье стелется метелицы,
Скрипит, как месяца точёные рога.
РОДНЫЕ
Слава в вышних Богу, и на земле мир,
в человецех благоволение.
Славословие великое
Седьмого апреля вещи волшебные, вещие,
Поскольку вмещают в себя Благовещенье.
Седьмого апреля родилась моя мати
По великой милости Божией и благодати.
Давно это было, а кажется — недавно —
Матушка моя Андреева Мария Николавна.
Матерь божия наша Пречистая,
Розго зеленосеннолиственное,
Склоняясь над мамой моей во сне,
Сказывала хорошие слова обо мне...
Когда же подходит край апреля,
Я поминаю прославленного дядю Андрея.
А после Пасхи, на Фоминой неделе,
Не боюсь никого, рублю с плеча!
Вспоминаю, становясь на колени,
Батюшку моего Фому Кузьмича.
ОТЕЧЕСТВО
Отечество моё. Поле. Взорванная тишина.
Из "толстого" леса заголосили "катюши".
Я сдавливаю ладонями уши.
Заныла. Застонала Отечественная война.
Земля выпрыгивала потрясённо сама из себя,
И рассыпалась, как жуткие кусты ракит...
Воля Божья заговорила. Это наша судьба.
Холодно в животе, как в погребе. Знобит.
Прощайте, мои братаны! До свиданья. Пока.
В светлой радости вы меня нянчили,
Играли со мной "в жмурки" и "мячики",
Подбрасывали до потолка...
Но вот сдохла война, как раненная лошадь,
Пристреленная в ухо...
Воронками вывернута площадь.
Мерзость запустенья, разруха...
Я долго жду вас, мои братаны!
Но вы, братья мои, так и не пришли с войны.
----------
Братаны — старшие братья (Сиб.)
НИКОЛАЮ КЛЮЕВУ
Холодный пот ломает куст ромашки.
Кого-то повели на эшафот.
А тот в скукоженной, смирительной рубашке
Проклятиями исковеркал рот.
Хрипят слова, разорванные в звуки.
В таком огне погиб и мой отец.
Хрустят татуированные руки
И русский дух приемлет свой венец...
С вещами шли, с вещами расставались.
Как хорошо без жизни, без вещей!
Но оставаться мы людьми старались
В холодном студне ожиревших вшей.
Никто не скажет, что такое воля.
Свобода что — никто не скажет вам.
И только русское некошеное поле
Сквозь ветер скажет с горем пополам.
Не соберёт друзей ни хлеб, ни водка,
Ни песен русских долгая тоска, —
Теперь без перьев дохлая селёдка,
Да стол тебе, по присказке, — доска.
Черняшки груз тебе, как стук намаза,
Засова брань, у Бога то не в счёт, -
И вретища всемирного зараза
В кровь твою неслышно протечёт.
Стоишь один, как месяц синегубый,
С глазами, вбитыми в себя, как ржавый гвоздь.
И лёгкий на подъём, и грубый,
Наш мир колеблется, как над болотом трость.
В росе холодной вспенились ромашки.
О чём-то время говорит всерьёз.
Встречай избу в берёзах нараспашку,
Где ты родился, вскормлен и возрос!..
Бледная бумага, как непропечённый блин.
Поэт весь потный, как рубаха лесоруба.
Зато поёт он, как соловей в ночи, один.
Поёт про Персию, Шираз и про поэта-друга...
Века стучат, как женщин каблуки.
Бензин сгорает, как еретик, в моторах.
Я поостыл слегка, и не с руки
Ловить желанья блеск в их похотливых взорах.
Ну что ж, за пивом в магазин махну!
Но денег нет. Продам штаны со страху.
А кто их купит? Куда я не взгляну...
И вдруг Саади! С себя стянув рубаху,
На плечи кинул потные мои...
Переглянулись в чаще соловьи.
Великий перс! Спасибо друг, рубаха-парень.
Хотя ты был порой угрюм и странен...
Сидим с Хафизом на ящике от пива,
Рядком Хайям, как виноград в себе.
Как много, братья, во вселенной дива,
Когда Саади сам поёт о соловье...
* * *
Владимиру Силкину
Силкин вырос, мне сказывали, в Ряжске,
С которым он всегда в одной упряжке.
В природу он входил, как хоботок шмеля,
Потом сиял, как белая ромашка.
Ему к лицу июньская рубашка
Просторная, как русская земля...
Он любит осени тревогу и уют.
Грибы, рыбалку, в общем-то, охоту;
И ветры спелые ему стихи поют
Про детство, юность и родную роту....
Но дух его бывает не на месте,
Когда, не ведая ни совести, ни чести,
В Российском шатком королевстве
Его родную землю, как стулья, продают.
А с виду он обычен и спокоен.
Закован мягко в мудрости броню.
И смотрит он, как грозный воин,
На жизни мышью беготню...
МОЛИТВА
Господи! В припадке неполноценности
Пред Тобой на колени рухну.
Укрой меня от атеистического бандитизма
Современности.
Спаси, сохрани и простри надо мной руку!..
Ведь где-то же цветёт жасмин
Рядом с колокольчиками голубыми...
Воздвигни меня с колен.
Сердцем к Тебе устремляюсь путями любыми.
Укрепи ноги мои и сущность моих устен.
И душу созижди в целостности.
Я ещё хочу попирать землю в припадке
Неполноценности...
* * *
Я молюсь, как мать велела, Богу.
Но не прошу у Бога ничего, —
Поэт один выходит на дорогу,
Чтоб Бог узрел и сохранил его.
* * *
Ведьма сказала голосом вьюги:
— Жди, милок, письмецо от подруги.
Морщинами годы легли на лицо.
И я, как осёл, всё жду письмицо.
* * *
Галине
Во мне лежит любви твоей тоска.
Я помню всё, что было между нами.
Мы встретились с тобою и Москва
Качнула золотыми куполами.
Прости меня за бешеные дни
За дерзкое стремленье стать поэтом.
Но ты любовь свою в душе храни,
Прошу тебя, молю тебя об этом.
ДЯДЮШКИН СОН
Больше нет в перспективе пиров Валтасара.
На пиру восседают в богатых одеждах Авраам и Сара,
А рядом гибкой пантерой рабыня Агария
К горилке с перцем ставит тонко нарезанный мрамор сала,
Напевая при этом древнюю песню русского социализма:
"Где ж вы, где ж вы, очи карие..."
И я возрыдал в наиве, как на грех:
— Хороша страна Болгария,
Но Россия лучше всех!..
БЫВАТ...
Я потерял студенческий билет,
И тесную невинности обузу.
Когда-то было мне девятнадцать лет.
Никак те годы я не позабуду...
В цветах мохнатых спал сентябрьских парк.
Как водоворот она была опасна,
Зато решительна, смела, как Жанна д Арк,
И, как заря в листве дерев, прекрасна.
Цыганка ли, латинская хохлушка?
Какая в ней, шалея, мчалась кровь?
Она, как живопись веков! Она — пастушка!
Я посох ей вручил. И приоткрылась дверь.
А там, за дверью, словно побирушка,
Меня ждала и жаждала Любовь...
* * *
Звезда безмолвствует и ярко крестится.
Снег под ногами скрипит.
Молится Гомер на русскую Большую Медведицу,
И басни про Одиссея мне говорит...
ЗАПАДНОЕ ПОЛУШАРИЕ
На боку Америка, как женщина, лежит
Тюлень на льдине у щеки дрожит.
Грудь канадская спокойна, белоснежна
Дремлет беззаботно и небрежно.
А Тихий океан ласкает ей живот,
Он извивается лукаво, как удав,
Японию под мышкою прижав...
Атлант серьёзен, он наоборот,
С другого бока гладит тихой сапой.
Россия машет им медвежьей лапой,
И держится упрямо на плаву,
Подняв Камчатку вверх, как булаву.
Гольфстрим Атланту брюхо вечно пучит.
И пьёт Колумб с Америго Веспуччи, —
В тоске предавшись тяжкой думе, —
Ямайский ром в холодном трюме...
* * *
В бархатном тёмном халате
На реке лежу подо льдом.
Холодно мне, как в нетопленной хате,
Звёзды хватаю обгорелым ртом.
Лёд на реке, как сахар в пустыне Сахара.
На древних брегах сосульки ушедшей травы.
Слева родимый полузабытый Харьков,
Справа — ристалища калькированной Москвы.
Просыпаюсь в фуфайке на свалявшейся вате,
На железной проволочной кровати.
Проплывают чьи-то зубы, сверкая на полке.
Рыбы поблёскивают в вакуумной упаковке.
Дни, как старухи с личными корытами
Уносятся прочь, позабыв про нас...
И жизнь пролетает с крыльями перебитыми
Уже не наша, замаскированная, как спецназ.
* * *
Я бывал Синдбадом-мореходом.
Шторм и счастье волновали грудь.
Теперь же стал я русским пешеходом.
Мой путь тернист, он грозный, русский путь.
РАССТАВАНИЕ
Не нам, не нам, Господи, а имени Твоему.
Соловей и я порой ночной
Пропустили, молча, по одной
В честь встречи нашей будущей весной
Вот в этой роще трепетной,
Родной...
Поговорили с ним о сём, о том,
И песни распевали хлёсткие потом.
Он пел, соловьюшка! Я тихо подпевал.
А песням вслед Есенина читал...
Ещё мы выпили в итоге по чуть-чуть.
Тут соловей вспорхнул и в дальний путь,
Как тайна, устремился в край чужой...
И вот один плетусь в тоске домой...
За ласточек, за журавлей, за всех пичуг
Переживал, как родственник, как друг.
Молился про себя и сокрушался я,
Но сильно, всей душой, — за соловья.
УВОЛЬНЕНИЕ НА БЕРЕГ
Пристанет рокочущий катер.
И берег, качнувшись не в лад,
Походки матросской характер,
Как прежде испытывать рад.
Бегут золотые минуты.
Секундная стрелка тонка.
Уже за плечами маршруты,
И кнопка нажата звонка.
И вскрикнет слегка половица.
Рванётся молчанье волной.
И встречи внезапная птица
Замечется в клетке грудной...
* * *
Не вижу разума я в том,
Чтоб долго чахнуть над стихом.
Родился он, так пусть живёт,
Идёт, шагает пусть вперед...
Я жму ему от сердца руку!
Как брату лучшему, как другу!
А там пусть время завершит, —
Но стих и сам не лыком шит.