СТАРИННЫЙ БУКВАРЬ Жил был в городе Москве мальчик Сашка по фамилии Ромашка, будущий первоклашка. Шесть лет ему было. Почти все буквы Сашка знал, но читать не умел и очень боялся, что его не примут в школу.
Однажды в летний день мама повела Сашку в школу записываться, но не в ту, которую из окна их квартиры видно, а в особую ? в гимназию. Пришлось ехать на метро, потом идти по людной шумной улице, а когда свернули в переулок, Сашка увидел старинный дом с белыми колоннами. Это и была школа-гимназия.
В классе учитель строго посмотрел на Сашку и стал разные вопросы задавать. Мама очень волновалась и всё старалась вперёд Сашки ответить. Но учитель сказал:
— Выйдите, пожалуйста, Инна Макаровна. За дверью подождите, и не переживайте Вы так. Ваш сын сам прекрасно справится. И ты не волнуйся, Саша, ты буквы знаешь?
— Знаю, — ответил Сашка.
— И читать, конечно же, умеешь.
Сашка опустил голову и хмуро сказал:
— Нет, читать не умею…
Удивился учитель. Стал буквы показывать. И по одной и по несколько. Велел слова по слогам произносить. Сашка за учителем слова правильно произносил, но сами буквы у него в слоги и слова не складывались. В Сашкиной голове одна буква наезжала на другую. Каждая буква по отдельности была знакомой и понятной, но ладить между собою и дружить буквы не хотели и слов из них не получалось.
Устал учитель, махнул рукой и отправил их с мамой до осени:
— Летом пусть мальчик отдохнёт, а осенью приходите, если читать не научится, пойдёте в "Дошколёнок". Похоже, пока рано Вашему сыну в первый класс.
Домой вернулись грустными, а дома радость — бабушка из деревни приехала. Все бабушке рады: и мама, и старшая сестра Соня, третьеклассница, и кошка Мурлыся, и даже папа. Хотя папа обычно ничему не рад, потому что всегда занят. Мама говорит — он в серьёзной фирме для всей семьи хорошие деньги зарабатывает.
А уж как Сашка бабушке рад! Прижался он к бабушкиному подолу, а от подола лесом и солнцем пахнет. И бодрость такая и счастье от милой бабушки исходят, что захотелось Сашке оказаться в деревне прямо сейчас. И забыть о своих печалях.
Остаток дня пролетел за "охами", "ахами" и разными скучными на Сашкин взгляд разговорами. Вечером поужинали. Соню и Сашку спать отправили. Но мальчик всё никак уснуть не мог. Очень уж хотелось ему с бабушкой наедине поговорить. На неудачи пожаловаться. И не думал Сашка разговоры взрослых подслушивать. Но так само вышло, что замер он перед притворённой дверью кухни, когда услышал, что мама всхлипывает, а бабушка говорит:
— …Да, дочь, прадед твой сколь ни учился, а так жизнь его ничему и не выучила… Но Сашенька…Он, как деревце, которому расти не дают. Простор мальчику нужен, продукты натуральные, воздух и свобода. А у вас в Москве кошмар, что творится. Просто Содом и Гоморра! И мыслимо ли, малышу всего шесть лет, а он целыми днями дома сидит и в компьютер играет. Вот и нету у него ни здоровья, ни крепкой памяти. От этого компьютерного треска да мелькания и взрослый человек рассудок потерять может.
А уж ребёнку-то вред какой!..
Не стал Сашка слушать дальше. И как в спальне оказался, и как уснул, не помнит. Но снился ему печальный прапрадед его, который так читать и не выучился. И знал во сне Сашка, что он тоже не выучится, потому что болен какой-то загадочной болезнью вроде компьютерного вируса.
А в пятницу вечером папа повёз всю семью к бабушке и дедушке в деревню под Киржач. Добрались туда только за полночь. Ехали медленно, больше в пробках стояли. Папа сказал, что в конце недели всегда так. Люди из столицы на выходные вырваться стараются. Машин много, а дороги плохие, узкие — не проехать, стоят все, друг другу мешают, злятся, но поделать ничего не могут — пробка!
Выходные прошли. Родители в город вернулись и Соню увезли. А Саша с Мурлысей в деревне остались.
Мурлыся быстро в деревне освоилась. Днём на крыльце лежит на солнышке греется. Вечером на заборе сидит, высматривает, когда корова Зорька с пастбища вернётся. Небольшое деревенское стадо возвращается обычно перед закатом. Вызванивают колокольчики на шеях у коров. Коровы мычат в нетерпеливом предчувствии дома, соскучившись по ласковым рукам хозяек.
Как только Зорьку начинают доить, Мурлыся спрыгивает с забора, садится чуть поодаль и наблюдает, как споро мелькают бабушкины руки и "цвирк-цвирк-цвирк" ловко и звонко летят в подойник белые молочные струйки.
Бабушка всегда наливает Мурлысе полное блюдце парного молока, кошка с достоинством выпивает свою порцию и растворяется в надвигающихся сумерках. Чёрная её шкурка сливается с тёмным телом ночи, делая кошку невидимой.
Ночь в деревне совсем не такая, как в Москве. В Москве всегда светло: горят фонари, светятся огромные рекламные щиты и окна домов. Разноцветными змеями извиваются переполненные машинами улицы. А в деревне светят только светлячки да звёзды, и небо — высокое-высокое и живое. Когда по нему проплывают облака кажется, что небо дышит… И лес за деревней бормочет и поскрипывает в темноте.
Поначалу очень непривычно и страшно было Сашке в деревне. Особенно жутко одному в тёмной спальне: сверчок сверчит, на полуоткрытом окне занавеска шевелится и звезда подмигивает, словно кто-то смотрит на тебя сверху… Но верная Мурлыся в самые страшные минуты всегда оказывалась рядом, готовая успокоить и защитить своего маленького друга. Обнимала лапками Сашкино плечо, свивалась в клубочек, и вместе они засыпали под сладкое кошкино мурлыканье.
Да и дни в деревне были совсем не такими, как в городе. Макар Петрович любил внука и проводил с ним много времени.
— Доброе утро, Катя, дай нам по ломтю хлеба и кружке молока. Вот самый правильный завтрак для мужиков, — весело гудел дед по утрам. И сам он был похож на большого шмеля. Волосы на голове торчат ёжиком, седые полоски чередуются с каштаново-рыжимы прядями. И усы у деда, коротко подстриженные, тоже торчат наёжившись, словно сердятся.
После завтрака обязательная прогулка.
— Для ума и тела зарядка нужна, — говорил дед.
Когда к лесу шли, на травах ещё роса блестела, а когда возвращались — солнышко уже сияло высоко над крышей их крепкого бревенчатого дома.
День в деревне крутился вокруг Сашки колесом. То кур покормить, то травы нарвать для кроликов, то с бабушкой по ягоды, то с дедушкой на рыбалку, то с новым другом Колькой поиграть, — дел полным-полно! О своих городских печалях и неудачах Сашка и думать забыл.
Но однажды приехал к деду из Москвы его старинный друг писатель. Приехал книжку новую показать. В книжке детские стихи и картинки яркие.
? Прочти-ка, внучок, порадуй нас, — попросил дедов друг Сашку. А Сашка-то читать не умеет. Опозорился Сашка, опростоволосился. Но удержался, не заплакал. А взрослые, словно даже и не заметили Сашкиного конфуза. Бабушка как раз стол на веранде накрыла и все отправились чай пить. Только Сашка чаю не захотел. Убежал. И до вечера, пока гость не уехал, Сашка в дом не заходил.
А вечером случилось чудо самое чудесное в недолгой Сашкиной жизни. Пришла к нему удивительная книжка. Нет не та, что Семён Романович, дедов друг из Москвы привёз. Другая! Старинная. Переплетённая вручную в самодельный кожаный переплёт. А под переплётом потёртая обложка — там на картинке бородатый учитель обнимает за плечи мальчика-ученика.
— Это БУКВАРЬ Тихомировых, по которому научился читать твой прапрадед. Книжка издана в 1914 году. По этой книжке учился читать мой отец и я тоже. Теперь — твоя очередь. А вот это, — дед положил перед Сашей на стол стопку переплетённых в книжицу потрёпанных временем листочков бумаги, — это первая тетрадка твоего прапрадеда.
На грубых листах коричневой бумаги буквы и рисунки были написаны и нарисованы пером фиолетовыми чернилами старательной, но не совсем ещё уверенной рукой. Отдельные слова аккуратно зачёркнуты и рядом написаны другие.
— Это РУКОПИСЬ, — сказал дедушка, — в твой компьютерный век, возможно, и не все знают, что такое рукопись. А уж пером и чернилами даже из поколения твоего отца мало кто писать умеет. В 1918 году с бумагой и книгами плохо было. Писали на любой бумаге, которую удавалось достать, даже вот на обёрточной и обрывках газет… Кстати, в честь прапрадеда ты Сашкой назван. Ты тоже, как и он, Александр Иванович!
— Но ведь он же не выучился! Я сам слышал, как бабушка маме рассказывала. Я тоже ну никак не могу выучиться…
Дедушка весело рассмеялся.
— Слышал ты, но не понял. Твой прапрадед родился в начале двадцатого века, выучился грамоте самостоятельно, работал на заводе, воевал в Великую Отечественную Войну, прошёл немецкий плен и советские лагеря. Он умер в кругу семьи в почёте и уважении. Ненадолго пережила его и Великая Страна, которую он строил и защищал… Слова имеют разный смысл. И ты со временем многое поймёшь и много книг прочитаешь. Науку чтения мы с тобою, внучок, осилим!
Так оно и случилось. Много вечеров провели дед и внук за книгами. А когда лето пролетело, и надо было уезжать в город, в школу — Сашка уже ничего не боялся. Он мог бойко прочесть любой текст и из книжки, и с экрана компьютера. Писать, правда, получалось ещё не очень хорошо. Но, как сказала, бабушка — "дорогу осилит идущий". А дедушка добавил, что слова эти в древности произнёс мудрец по имени Луций Анней Сенека. Когда-нибудь Сашка непременно прочтёт и его книги.
— Знаешь, внук, — прощаясь, сказал дедушка, — наш род имеет древние корни. Были в нашем роду крестьяне, воины, мастеровые. Простые честные люди, люди труда. Были среди них и учёные, и грамоты не знавшие. Но трусов, подлецов и хапуг не было!
На всю жизнь запомнил Сашка слова из прапрадевой тетрадки: "Мы — не рабы, рабы немы". Зачёркнуто. Следом написано "Мы — не рабы, рабы — не мы"...
Дед сказал, что зря зачёркнуто. И то и другое — правильно!
СЛАДОСТЬ ЖИЗНИ — Всё вокруг — это жизнь. Всё, что вошло в мир и пребывает в нём…
Бабушка лежит на высокой хирургической кровати. В палате светло, тепло и просторно, а за окном съёжилась от мороза тонкая берёзка, прижала к себе омертвевшие листья, словно укрыться ими пытается. Листья не успели пожелтеть. Дрожат они на ветру — странные, сизо-зелёные, ни живые, ни мёртвые…
Бабушка ловит мой взгляд. Слабо улыбается:
— Если тебе кажется иначе, или что-то выглядит не так — в нём всё равно скрыта жизнь. Наш мир родит жизнь даже из останков того, что его покидает.
Я едва сдерживаю слёзы. Бабушку готовят к операции. Доктор сказал, что шансов почти нет, но без операции их нет совсем. Бабушка всё понимает, сама бывший хирург, здесь же в военном госпитале работала. Много крови и боли перевидала…
— Ты землянику принесла? — спрашивает бабушка.
— Да, но тебе же нельзя.
— Я и не буду. Поставь на столике, пусть красуется — сладость земли родимой.
Крупная садовая земляника красуется в искристом хрустальном салатнике. Её запах сладким облаком плывёт по больничной палате, перенося нас в весну, в самое начало лета. Я закрываю глаза, впитываю бабушкин голос, вслушиваюсь в её рассказ…
…Помню, той весною в сорок третьем всё дружно выстрелило. В рост пошло. Война только-только откатилась от Москвы. Совсем недавно пушки утихли и вот уже раскатисто, на правах победителя, гром грохочет:
— Ур-ра! Ур-ра! Урожаев пора…
Жарко. Босые ноги несут меня по мягкой от частых дождей лесной тропинке, и дальше, прочь с тропы, в густую траву, к близким берёзкам, под сень леса — к ягодной сладости!
— Невеста, стой же, егоза! Нельзя туда! Опасно! — сердито кричит мне вслед сержант дядя Серёжа. Но я отмахиваюсь. Не накажет! И даже ругать не станет. Мы друзья. Сегодня землянику собираем. Всё что он находит, я тут же съедаю с его большой шершавой, пахнущей махоркой ладони. А он смеётся:
— Оголодала моя невеста. Ешь-ешь, непоседушка.
Мне седьмой год. Здесь я родилась, здесь мой дом. Вообще-то сам дом сгорел, когда бомбёжки начались. В эвакуацию мы опоздали. Последний поезд с Курского вокзала ушёл без нас. Город закрыли и обратно нас уже не выпустили. Мы целую зиму жили при вокзале. Мама в госпитале медсестрой работала. Отец воевал где-то неподалёку. Москву защищал. А когда немцев отогнали, и отец вернулся. К маминой и нашей с братом радости. Больной, израненный, но живой, слава Богу.
— Руки-ноги целы, а то, что живот разворотило, и половину кишок вырезали — это ничего, новые отрастут, — шутил отец. Но тяжёлого поднимать он не мог, и даже нас, детей, на колени брал с осторожностью.
Мы жили в казавшейся мне тогда огромной коммунальной квартире в бывшем Гучковском особняке, неподалеку от станции Дедово. Отец, инженер-путеец, работал начальником станции. Мама возилась с младшим плаксой-братиком Васькой. А я росла сама себе хозяйкой. Детей сверстников в моём окружении не было. Дружила я с солдатами. Они меня знали, привечали и угощали, чем могли, кто хлеба краюхой, кто сахаром, а то и горьким шоколадом. Самый большой мой друг сержант дядя Серёжа рассказывал:
— Мы, невеста, леса подмосковные чистим, мины убираем и оружие всякое, и вражье, и наше, чтобы ты спокойно грибы-ягоды собирать могла, и братик твой, когда подрастёт…
Ходила я везде, не обращая внимания на посты и караулы. Окликнут:
— Здравствуй, невеста, проходи-проходи…
А в расположении части и накормят меня, и бывало, вымоют, чумазую. И мыла дадут для мамы и брата в подарок. Те, что постарше, о семьях своих, о дочерях и сыновьях в кипящем вареве войны оставшихся, тосковали. А молодые сестрёнку младшую во мне видели. Но все невестою звали. Это теперь — Нина Петровна, заслуженный пенсионер… А тогда… Дадут мне котелок солдатской каши, гордо несу его домой — кормилица, мама похвалит. Иду вдоль Волоколамки, и обязательно какая-нибудь из проезжающих
полуторок остановится:
— Здравствуй, невеста, домой торопишься? — И подвезут до самого переезда. А дома ждут — каша эта из солдатского котелка была, скажу прямо, семье нашей хорошим подспорьем.
…Так вот, бегу я по травам изумрудным, травы колышутся, солнечные блики по ним приплясывают, и вдруг — ой, острый камешек в ногу впился. Села, вожу рукой по подошве. Дядя Серёжа догнал меня, склонился, ногу осматривает, утешает меня:
— Ну, ничего страшного, крови нет, на камешек накололась, но не поранилась.
И тут я замечаю — в траве вокруг меня алые крапины рассыпаны. Много их.
— Ух ты! Земляничка спелая!
Бегу от одной к другой. Срываю ягодки душистые. Щедро дарит земля родная сладости свои. За кустами полянка открывается. И земляники там тоже видимо-невидимо. Продираюсь сквозь заросли, вкусноту предвкушая. Но дядя Серёжа с высоты своего роста видит впереди то, чего я пока не замечаю:
— Постой, невеста! Не ходи туда. Ой, стой же!..
На заветной полянке земляники действительно пропасть. И вот она передо мною — сама королева-земляничища, огромная, налитая, медово-красная. Срываю — и в рот. Сладко! Ничего слаще я, наверное, так за всю жизнь и не пробовала. Съела ягоду и только потом заметила, что кустик земляничный сквозь отверстие, пулей в каске пробитое, пророс, а из-под травы очертания человеческие угадываются. Немец там полёг, а может, и нашего солдата-защитника родная земля приняла…
Бабушка замолкает. Мы снова в больничной палате, а за окном нынешняя московская зима, морозная и бесснежная.
— Ой, страшно тебе, наверное, было?! — вскрикиваю я.
Бабушка улыбается:
— Весь ужас ситуации я лишь с годами осознала. А тогда и страшно-то не было. Перешагнула я через каску, пулей пробитую, и побежала дальше в жизнь.