Станислав Горохов __ ДВА РАССКАЗА
Московский литератор
 № 6 март, 2016 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Станислав Горохов
ДВА РАССКАЗА

     «КОТЁНОК»
     Быль

     Вытаращив синие глазёнки, Витька увернулся от замаха руки и поднырнул под стол. Грузная мать, гоняясь, опрокидывала стулья… Так и не отшлёпав сынишку, она села и заплакала.
     Впервые подняла руку на своего "поскребыша"! Раньше уступала любым его капризам. А тут, видать, накопилось — сорвалась. Пустяк, конечно: мешал наряжать ёлку, тайком снимал конфеты. Ну и что?! Разве ёлка — не для него?
     "Вот ведь судьба проклятая… Рискнула родить в сорок лет, в войну, назло гулёне-муженьку…Одна троих поднимала… Выпоила меньшого целебным козьим молоком. Сказок ему перечитала пропасть. Чувствительным рос, слезливым. Плакал, бывало, навзрыд от жалостных стихов… Сам в четыре года читать начал. Последняя моя надежда… За что же я так на него?" — корила себя мать, молча утирая слезы. — "Вот ведь зима в разгаре, а ему и покататься с горки не на чем"…
     А Витька всё сидел под столом, от обиды закусив губу. Дело в том, что на днях его, "новенького" в этом дворе, изваляла в снегу, используя "подножки" и толкая, ватага местных девчонок. А теперь кто на него замахнулся?! Мама!!
     Она же, стремясь загладить вину перед сыном, настояла, чтобы отец срочно выстрогал для Витьки деревянные санки. Отец постарался, салазки из сухих досок получились на славу: прочные, легкие, с фанерным сиденьем!
     Таких не было ни у кого. Все катались на железных, из гнутой арматуры. И как только Витька вышел со своими санками, их у него отняли. Он прибежал домой с рёвом. Накинув шубейку на ситцевое платье, не застегнувшись, мать бросилась искать обидчиков. Пробежала полтора квартала, спрашивала… Всё впустую. Бредя домой, поскользнулась, в руке выше локтя оказалась трещина. Она почему-то не заживала… Воспаление перешло в злокачественную опухоль, мать слегла. Два года рак медленно пожирал крепкий крестьянский организм. Мать, кое-как сдерживаясь при детях, в отсутствие их — кричала криком. К ней, жене офицера, прикрепили медсестёр — делать уколы морфия. На теле матери образовались пролежни.
     Всё это Витька вполуха слышал от взрослых.
     Придя вечером из школы, он открыл дверь — да так и замер на пороге… Увиденное врезалось в память: мама, рыдая, в бессильной ярости буквально катается по своей высокой, с блестящими никелированными шариками, кровати — и, задыхаясь, кричит отцу: — Подлец, дай топор… Изменник, я отрублю тебе башку!!! — а отец приносит из-за печки топор, кладет на пол перед кроватью, зная, что матери до топора не дотянуться — и говорит издевательски: — На, руби!..
     Витька стоял, смотрел и дрожал.
     Вскоре он заболел скарлатиной. Когда "скорая" выезжала со двора, в стекло машины он машинально оглянулся на своё оно — и с удивлением заметил в нём белое, мечущееся материнское лицо! Каким образом она, полуживая, прикованная к постели, сумела встать в тот момент?!
     Из больницы его выписали досрочно, во время карантина, с тела ещё не сошли пятнышки сыпи. Сделали это по просьбе матери: она боялась, что больше его не увидит.
     И так получилось, что мать со своим младшеньким остались вдвоём в квартире. Шёл апрель, стоял поздний вечер. В квартире было очень тихо. Стиснув ладонями уши, Витька напряжённо зубрил таблицу умножения. И вдруг услышал: — Х-рр-р… Х-р-р…
     Звуки были громкие и странные. Он посмотрел вокруг и, ничего не поняв, зашёл за перегородку.
     Мама, бесформенно распухшая, лежала неподвижно на спине, это был ее последний долгий выдох. С неделю назад у нее отнялась речь. Сейчас она, будучи в сознании, из последних сил пыталась что-то сказать, но язык не повиновался. Из её тускнеющих глаз обильными потоками лились слёзы. Не понимая ужаса происходящего, бессильный чем-либо помочь, низкорослый мальчик с трудом вскарабкался на высоченную кровать. Упал на мать и, не зная что делать, начал изо всех сил тормошить умирающую:
     — Мама!! Ну мама же!!..
     На похоронах он не плакал, молча прошел с толпой провожающих всю длинную дорогу до кладбища. Наверное, он просто не понял, что произошло. Да и как было восьмилетнему постичь смерть, если он не постиг даже боли?
     Потом, в бессонные ночи, Витька съёживался под одеялом с головой, в кромешной тьме перед его раскрытыми глазами проплывали, ровными цепочками и целой сетью, какие-то разноцветные предметы… Что это было: кодированные сигналы из космоса, из другого измерения?
     Бить его начал незнакомый, чуть постарше, мальчишка, часто встречавший по дороге в школу, после того, как в первой стычке Витька не ответил ударом на удар. Странным чутьём обидчик понял, что отпора не получит никогда, и с тех пор, встретив, молча бил наотмашь по уху и шёл дальше. Так же молча, без слёз, продолжал путь в школу и получивший оплеуху Витька. Встречи повторялись, стали почти привычными.
     Пригорюнившись, обняв себя за колени, Витька сидел на ящике в коридоре, рассеянно слушая болтовню соседских ребят, когда к их двери, звучно, как на параде, печатая шаг, прошёл отец под руку с одной из тех медсестёр, что приходили делать матери уколы. У женщины в руках был большой букет георгинов и астр.
     — Иди, Витёк, домой, отец тебе мачеху привел, — объяснили ребята. И он пошёл…
     Сразу вспомнился материнский наказ: — Смотри, когда меня не будет и к тебе другая тетя придёт жить, так ты зови ее мамой! Понял?!
     Тогда Витька молча кивнул головой.
     …Где-то через полгода, поздно вечером, в густом сумраке, взяв с двух сторон за руки, отец с мачехой повели его в глубину двора. Посадили между собой на лавочку возле цветочной клумбы и долго, с паузами, допытывались, почему он до сих пор не зовет тётю "мамой", вообще никак не зовет! Витька весь покрылся испариной, дрожал крупной дрожью, едва не клацая зубами, кусал губы, крепился изо всех сил, чтобы не заплакать — и молчал как партизан.
     А жизнь продолжалась… Стреляя из рогатки проволочными пульками, Толька Слепцов, соседский пацан, чуть не выбил Витьке глаз. Пришлось признаться отцу… Нашли "снайпера" во дворе, отец прислонил его спиной к забору, нахлобучил ему поглубже шапку и дважды, с двух рук, наотмашь врезал!
     Витька глядел, как его отец лупит Тольку Слепцова, но удовлетворения от справедливого возмездия почему-то не испытывал. Наоборот, было неловко. Мелькнуло смутное ощущение непонятной вины. За что? За свою трусость…
     Ведь буквально все ребята в их доме лихо катались на животе по лестничным деревянным перилам, а Витька нет! Боялся упасть… И вот однажды, поздно вечером, в припадке отчаяния он, словно Матросов на фашистскую амбразуру, бросился на злосчастные перила, не удержал равновесие и упал в пролёт вниз головой. Пролетев метра два, ударился, кубарем скатился по ступенькам, а когда встал — то не испугался, а удивился: правая рука в предплечье представляла из себя зигзаг вроде молнии!
     С сухими глазами Витька вышел во двор, опустил сломанную руку в росистую траву. Нет, рука почему-то не выпрямлялась…Витька запрокинул голову, долго смотрел на звёздное небо. Жар из руки перешел на всё тело, Витька покрылся испариной.
     Не дожидаясь утра, отец повел сына в больницу. Они шли по пустынным улицам, горели редкие фонари. Дежурный врач, черноволосый грузин, сразу повёл в ослепительно светлую операционную. Витьку положили на белый клеенчатый стол. Четыре грузных тётки-санитарки крепко схватили его за плечи и ноги, а врач с медсестрой сильно потянули сломанную руку, чтобы выправить "зигзаг". Витька закричал на всю больницу, потерял сознание. Когда пришел в себя, уже забинтовывали шины…
     Месяца через два он с опаской стал поднимать ложку с супом: казалось, что рука от тяжести ложки снова сломается.
     С соседскими мальчишками Витька уже не общался. Внимание отца с мачехой теперь поглощал новорожденный сводный братик… Витька набирал книги в двух библиотеках, это как-то спасало. Но иногда горло стискивало, хотелось убежать за тридевять земель. Потому-то однажды его долго не могли найти к ужину, хотя пальто висело дома. Обнаружили во дворе: раздетый, он сидел на сугробе.
     — Ты что, заболеть хочешь, замерзнуть?! — крикнула мачеха. И услышала тихое: — Да…
     А жизнь продолжалась! Большие ребята его двора, собравшись на побоище с другой улицей, неожиданно взяли с собой и его. Когда две "кодлы" встретились, его, как самого мелкого, выпустили задраться с самым малым их "врагов" — прямо как Пересвета на Куликовской битве. Чувствуя за спиной небывалую силу, впервые в жизни одолев страх перед дракой, Витька подбежал к "Челубею", коротенькому пацану в нищенской одежонке, и с размаху, со всего плеча — влепил оплеуху! И — поразился: от его (его!) удара "противник"…почему-то упал… И, упав, разревелся.
     …Тощего, грязно-белого с чёрными пятнами — натурального помоечного котёнка — Витька подобрал в коридоре. Лакая молоко, это существо забиралось с лапами в блюдечко и потом смешно отряхивало их! Спать новому жильцу определили у порога на половике. Но вот беда: он не умел пользоваться ящиком с песком… Обнаружив где-нибудь в углу очередной кошачий "грех", отец впадал в бешенство, гонялся за "преступником", не брезгуя залезать под кровати, и, настигнув, упоённо лупил тщедушное тельце кухонным полотенцем, а потом, схватив за шкирку, яростно тыкал полуживого зверька мордочкой в лужицу или кучку. Но котёнок, избитый, всё равно, из последних сил упирался всеми четырьмя дрожащими лапками.
      После расправы, умыв мордочку, котёнок приходил к своему хозяину, тёрся головой, доверчиво вытягивая тонюсенькую шею. Мальчик гладил, а котёнок мурлыкал. Сначала тихо, потом громче. Наконец, мурчание становилось гортанно-хриплым, напоминающим… Витька вздрагивал, отдёргивал руку и ногой с силой отшвыривал котёнка. Отлетев на несколько метров, несчастный зверек снова подходил. Мальчик, мстительно стиснув зубы, снова ласкал — и снова отшвыривал.
     Узнав о витькиной живности, один из соседских пацанов надоумил: обвязать суровой ниткой небольшой кусочек сырого мяса, дать котенку заглотить, а потом вытаскивать из желудка… Витька смотрел, как давится, кашляет и трясётся его маленький друг — и беззвучно смеялся.
     А в ту ночь, в кромешной темноте, он проснулся внезапно, как от крепкого подзатыльника. Инстинктивно пошарив рукой, нащупал на одеяле неподвижное пушистое тельце… До этого котёнок никогда не приходил спать в кровать своего хозяина. Затем рука обнаружила на одеяле последний кошачий "грех".
     Витьке стало так обидно и жутко, что он, впервые после смерти матери, заплакал навзрыд.
      
     ШАЛЕВЫЙ ВОРОТНИК
     Галдящая воскресная толпа вдавливала себя в щелястые ворота барахолки с такой натугой, что у Семечкина невольно возник соблазн поджать ноги. И его поволокло вдоль рыночного забора, как щепку.
     Ассортимент реализуемого барахла колебался здесь от слегка подержанных автомобилей "Волга" до ржавых самодельных электроплиток и латаных шлёпанцев. Восточные, ручной работы ковры размером три на четыре метра мирно сосуществовали со стираными женскими блузками.
     Покрутив по периметру, толпа вышвырнула Семечкина на середину. Как внутри любого ураганного вихря, здесь было сравнительно тихо. "Н-да, стихия", — растерянно подытожил баланс впечатлений впервые попавший на толкучку бухгалтер. Настроение стало слегка обалделым.
     — Соболя, двадцать пять рублей штука, бери, не прогадаешь, — высокий мужик с опухшим лицом держал в богатырских ладонях две шкурки неизвестного Семечкину зверя. От жадности у бухгалтера ёкнуло под ложечкой. "А что, вполне приличный мех… Куда как ладно пошло бы Нинке на пальто. Эх, мать-перемать, были бы деньги!" — пронеслось в голове.
     — Да бери, не прогадаешь, — повторил мужик, дыша перегаром, и вдруг, наклонившись, снисходительно пояснил, как маленькому: — На базаре же два дурака, один — продаёт, другой — покупает…
     И приятельски подмигнул.
     Ущучив перл народной мудрости, Семечкин резко окреп духом. "Пошёл-ка ты, дядя, сам в дураках оставайся", — решил бухгалтер и, вытащив старое, но вполне крепкое полупальто с шалевым воротником, он укрепил его на припасённой раскладной вешалке и бережно повесил свой спекулянтский товар на ржавый гвоздь, что торчал в столбе, подпирающем крышу прилавка. Искоса оглядел соседей по бизнесу, увидел подчеркнуто безучастные лица. В голове засвербило: "Ну конечно, недовольны, на кой черт им лишний конкурент"… И кольнуло то ли страхом, то ли стыдом: а вдруг кто знакомый увидит, что он здесь стоит: на работе позорить станут… Может, плюнуть на эту затею, пёс с ней, с "москвичкой" этой шалевой? Но вспомнил, что сам, по личной инициативе вызвался перед женой продать лишнюю одёжину, поддержать семейный бюджет… Сбегать с места рыночного сражения было поздно.
     Барахолка толклась беспрерывно, а к сокровищу бухгалтера никто не подходил. Взоры покупателей адресовались к чему попало рядом, только не к его товару. Это было явно несправедливо и смертельно обидно.
     Наконец Семечкин так задубел на морозе в своей новой меховой куртке, что снял старую "москвичку" с гвоздя и накинул на плечи. Так он выдюжил еще час. "Клёва" по-прежнему не было. Подошла было одна молодая пара и, посмеявшись над ценой, исчезла. Замглились сумерки, толкучка поредела. Тётки, торговавшие по соседству домотканым трикотажем и поношенным бельём, давно уже, сбросившись "по рваному", скалили зубы, потешаясь над стариком, который, не сумев продать ещё добротный патефон, махнул рукой на коммерцию, поставил свою филармонию в грязный расквашенный снег и, заведя довоенную плясовую пластинку, под хохот торговок лихо оттаптывал валенками.
     — Хрен с ней, с торговлей, самому бы с холоду не окочуриться! — кричал дед, тоже предварительно хлебнув "сугревного".
     Семечкину давно уже кололо ледяными иголками пальцы на ногах: старые войлочные ботинки "прощай молодость" исчерпали запас прочности. И вдруг…
     Он как из-под земли вырос — высокий кавказец с красивым лицом, одетый явно не по сезону в легкую, на рыбьем меху, куртку. Видно было, он дико мёрз на сибирском морозе. Он примерил "москвичку". В плечах одежина пришлась ему впору. А когда из поднятого вверх шалевого воротника блаженно высунулся орлиный профиль южанина, судьба покупки в принципе решилась.
     — Беру! — заявил кавказец. Но тут же, узнав цену, громко завозмущался. — Да ты что, дядя? Полста рупий за такую рухлядь?! На, возьми тридцать пять и давай свое барахло!
     Семечкин ощутил нечто вроде удара плетью по лицу. Чуть живой от холода, он стал яростно торговаться. Лишь страх потерять единственного покупателя заставил его сбавить цену аж на целый червонец. Но уж на этом рубеже он решил стоять насмерть. Отступать было некуда: позади маячил нинкин "разбор полетов". Но, по непостижимой базарной логике, грузин вдруг тоже упёрся как баран. Он твердил свою цену — тридцать пять — и при этом не отходил от бухгалтера ни на шаг. "И чего это он ко мне привязался? Да он настырнее меня!" — Семечкин мысленно зауважал кавказца.
     Наконец, презирая себя, с болью в сердце бухгалтер-спекулянт поддался-таки на страшный, разорительный компромисс. — Ну ладно, тридцать семь — и баста! — выпалил Семечкин. И мгновенно вспотел от приступа небывалой решительности. И тут опять случилось обыкновенное чудо.
     — Идёт! — весело согласился кавказец и полез в карман за деньгами. И через минуту растерянно поднял брови: в кошельке оказалось… только тридцать рублей. Сюрприз получился столь неожиданным, что Семечкин — по лицу было видно — едва не заплакал от огорчения. Но южная широта натуры тоже дала себя знать.
     — Слушай, пойдём со мной, — вдохновился кавказец, — ко мне домой пойдём, я тебе остальные семь рублей из дому вынесу. Не веришь? Пойдём! Честно говорю. Пойдём!
     Измученный неудачами дня, Семечкин словно рубаху рванул на груди:
     — Эх, была не была, пошли, Грузия!..
     По длинным кривым деревянным улочкам в густо-синих ноябрьских сумерках они долго шли молча. Вот уже и центр, фонари горят, людей много. Коммерсанты зашли внутрь квартала, составленного из новеньких, отделанных керамической плиткой пятиэтажных домов. Грузин исчез, а Семечкин расслабленно облокотился спиной о стену и тупо уставил взор в мерцающее звёздное небо.
     Прошло с четверть часа. Кавказец вернулся раздетый, в одной рубахе, с потным лицом. Видно было, что он только что много бегал.
     — Вот, понимаешь, заговорил он, тяжело дыша, — перед стипендией… денег ни у кого нет… насилу нашёл… возьми, пожалуйста! Спасибо большое!..
     Смущённо улыбнувшись, грузин сунул в растерянную ладонь Семечкина два смятых трояка и железный юбилейный рубль.
     — Ну, давай, носи на здоровье! — с ответным смущением пробормотал бухгалтер, выпуская из рук "москвичку", словно бы дочь родную отпуская на панель.
     Они крепко, искренне пожали друг другу руки и, довольные, разошлись навсегда.