* * *
Жалко мне тишины надравнинной,
вслед церковным колоколам
звонкой песней перепелиной
перепиленной пополам,
жаль мне позднеосеннего леса,
раскрасневшегося к холодам,
словно после венчанья невеста —
от завещанного стыда,
жалко нежной снежинки искристой,
что вгоняла меня в озноб
красотой своей девственно чистой
перед тем, как улечься в сугроб,
жаль березоньку вешнюю в плаче,
и небес бирюзовых жаль,
жаль души, безвозвратно растраченной
на любви
безответной
печаль.
* * *
Я знаю, как тяжел
мечты сгоревшей прах.
Я принял боль,
посильную немногим,
колючий
эксклюзивный
страх
и только мне понятные тревоги.
Я верил, что в любви
сокрытых смыслов нет,
что вечной красотой своей
она всесильна,
как ежеутренний рассвет,
как радуга
средь молний,
туч
и
ливня.
Но, знать, еще сильнее —
пламя сладкой лжи,
в котором сердце,
возгораясь,
стонет?
Знать, верно, что любовь —
синоним слову "жизнь"
в ничуть не меньшей мере,
чем антоним?
* * *
Был сер и тяжко долог,
уныл и горько пуст
в душе моей бедовой
поток усталых чувств.
Весь мир казался чуждым,
бессмысленным и злым,
он бередил мне душу,
как едкий, страшный дым.
Действительно, так было —
в тот предрассветный час
я ждал улыбки милой
и блеска нежных глаз,
как ждут в морских просторах
родимых берегов,
я ждал,
как приговора,
ответа твоего.
И ты мне улыбнулась!
И снова счастлив я!
И все,
все,
все
вернулось
вдруг на круги своя!
Нет хаоса былого,
от грусти — ни следа.
Мир сотворился снова.
Почти что как Тогда —
в начале было слово,
и слово было "Да"!
* * *
Все несем мы свои кресты:
жизнь — предсказанное движенье
от рожденья до смертной черты
по стезе между светом и тенью.
Часто,
жаждя по-своему жить
и вкусить не учтенного счастья,
тщимся мы путеводную нить
сечь мечом,
динамитом крушить,
рвать зубами
на мелкие части.
Ни себя, ни других не щадя,
ошибаемся зло и жестоко…
чтоб по взорванным площадям
возвратиться к святым истокам.
В МЕТРО
В метро, вдруг ставшем
слишком тесным,
чуть хуже, чем комси-комса,
себя почувствовав нежданно
и не к месту,
плыву в потоке взглядов, слов и жестов
прохожих утренних, холодном, как роса,
рвусь к эскалатору,
вздохнуть поглубже силюсь
под тусклый свет неоновых свечей.
Зачем спешу?
Зачем ВСЕ заспешили?
И тут сиреной реанимобиля
пронзает мозг вопрос: "А ЖИТЬ зачем?"
Весь день вопросик этот непростой
мне душу мучает ехидно, зло и грубо:
"А может быть, и правильно —
на кой?"…
Но вечером опять влекут меня домой
твои
недоцелованные
губы.
* * *
Смогу ль я смеяться,
печалью томим,
и,
воспоминания теребя,
смогу ли во всех проходящих мимо
не видеть одну лишь тебя?
Смогу ль одновременно быть и не быть,
падая вниз, подниматься ввысь?
Смогу ли все так же
— беспечно —
любить
жизнь,
вновь обретшую смысл?
Смогу ли когда-то кому-то отдать
счастье,
которое,
встретив однажды,
до смерти готов я
обожествлять,
ждать,
звать,
любить,
жаждать?
* * *
Мы все когда-то замечали,
свернув
зимою
в сквер
с озябшей улицы,
с какой веселостью,
как быстро и легко
сугробы застоявшейся печали
в улыбчивых,
смешных снеговиков
преобразуются,
как величавы
в белых шапках клены,
какая в венах торжествует нега
и как понятна —
будням вопреки —
блаженная одухотворенность,
с которой дети ползают по снегу
и в небо смотрят старики!
* * *
Хотим сдержать
безжалостных коней
иль не хотим мы —
шальная скачка наших дней
неукротима.
Стучат подковы
мерно,
в такт
ежесекундно.
Забыть,
не вслушиваться —
так
трудно!
Внимая скорбным бубенцам,
живем, стареем.
Спешат секунды,
а сердца —
еще быстрее.
Ах, кони! Я желаю вам
дороги ровной,
не разбегаться по холмам
и не скользить на склонах
и в срок до финиша дойти,
с ноги не сбиться,
не дай вам Бог на полпути
остановиться.
Пусть не сдержать
безжалостных коней —
не жаль нисколько.
Летите вольно,
без вожжей.
Хочу я только,
чтоб та, чей образ дорогой
милее мне всего на свете,
была всегда
и до конца со мной
в одной карете!