Восточно-Сибирское море... Гидролог Сергей Боков читал книжку Элизабет Гилберт "Есть, молиться, любить", поведавшей о своих странствиях в поисках ВСЕГО, когда его выбросило из кресла. Пулей долетел до противоположной стены каюты, едва не угодив в неё головой. Плечо, которое успел подставить, ныло, всё вокруг, что не было закреплено, очутилось на полу. Судно угрожающе накренилось, сквозь открытый иллюминатор доносились крики:
— Бочки сорвало!
— Воду из бассейна выплеснуло!
В мгновение ока в голове промелькнуло самое плохое: "Напоролись на айсберг... Высадка на лёд... Судно раздавлено..."
С этим набором предположений Боков бежал по скособоченным коридорам с растопыренными руками, чтобы удержать равновесие.
"Неужто так худо? — закрутились мысли, когда увидел людей в спасательных жилетах. — Хотя зачем она в торосах, эта оранжевая хренотень... Разве только медведей привлекать своей броскостью. В ледяной купели — сразу крышка — никакие жилеты не спасут, ну, кто покрепче, лишь чуток и побарахтается... Впрочем, в беду и за соломинку уцепишься". — И домыслил вслух, о чём-то, видимо, личном: "Бог даст, и она, бывает, спасает..."
Боков выскочил на палубу. Боже мой... Льды торчат не внизу, а где-то сверху — что за чертовщина, будто угодили в огромную пещеру со свисающими сталагмитами, отдающими внутренним свечением, переливающимися всеми цветами радуги. И опять липкое в сознании предположение: "Судно раздавлено", — а тут ещё крик:
— Крен двадцать градусов!
Сколько в таком состоянии находился атомоход, трудно сказать, но вот он потихоньку соскальзывает вниз, вновь принимая горизонтальное положение. Кто-то жалеет свои цветы, столь трудно пестуемые в Арктике: "Каша от горшков осталась". Кто-то на ходу сообщает: "В столовой вся посуда — вдребезги". То там, то здесь слышится:
— Вода из бассейна затопила спортзал.
— В клубе еле успели телевизор подхватить...
И во всём виноват канадский пак. Вот он, оказывается, какой, расшибающий не только лбы, но и большие суда, точно хрупкое стекло. Формируясь у берегов Канадского арктического архипелага, этот лёд приходит дрейфовать в Восточный район Арктики и под влиянием течений и антициклона — то поднимается к полюсу, то опускается к нашим берегам. Зимой он нарастает снизу, летом сверху подтаивает и становится всё более пресным, изменяя свою структуру, которая делается мелкозернистой и монолитной,
приобретая голубой цвет. В такой "чёрствый" многослойный пирог двадцатилетней выпечки и впоролся атомоход.
Позже, когда тревожные минуты остались позади, Боков вспомнил писателя Бориса Горбатова, который, пожив несколько месяцев на гостеприимной и тёплой зимовке среди полярников острова Диксон, написал в 1940 году книгу, назвав её "Обыкновенная Арктика". "Ничего себе "обыкновенная", — усмехнулся Боков. — Да она будет всегда чем-то поражать! Это ж надо, экую махину завалила набок, и того мало, точно пнула царственной ногой какую-то ненужность в своём фееричном
дворе".
Сойдя через несколько месяцев с трапа ледокола на мурманский причал, Боков сказал встречающим его друзьям:
— Наскочили на стамуху — громадную льдину, намертво заякорившуюся на мели. Сколько в Арктике, впервые увидел такое. Ничего себе — "обыкновенная" — да в ней ещё столько "белых пятен"!
Боков огляделся и крутанулся на месте по-балетному:
— Не вижу своей жены.
— Не придёт она. Устала тебя ждать. Говорит, что ей мужик живой нужен…
— И подальше от Снежной королевы?
— Во-во. Ей Кай*, как ножом отрезала, без надобности… Плакалась, что и детей ваших ты влюбил в Арктику.
— Старая пластинка...
— Но пока она ещё не заела на вовсе патефон… Тебе что, воскресить разговор о Лукьянове? Твоём двойнике.
Боков вмиг вспомнил судовую радиорубку с тревожными голосами:
— Вадим, скажи Лукьянову: Люська не придёт его встречать, пусть не ждёт.
— Да что случилось-то, объясни толком?!
— Придёшь домой — узнаешь. Ждём тебя, дорогой.
— Но как же Лукьянов?
Боков только открыл рот, чтобы спросить, кто такой Лукьянов, как его опередил спешащий — торопит время радиоразговора — голос женщины: "Вадим, скажи Лукьянову: Люська не придёт его встречать". И ощущение крика в тихо произнесённых словах: "Но как же Лукьянов?" — и за этим вопросом чудится другой: "Что ему, SOS давать?" Ведь было же однажды в морской практике, когда в минуты молчания прозвучали слова: "Я люблю тебя". И на всех судах к ним
отнеслись как к сигналу SOS, ибо для человека это была, наверное, последняя надежда, что его услышат, единственная возможность спасти любовь, счастье, а может, и честь.
А радиоцентр в это время уже вызывал на переговоры другое судно, находящееся за тысячи миль от того, с которого полетел в эфир отчаянный вопрос: "Но как же Лукьянов?" И Бокову, вот только дойдёт до него очередь, вот только соединят с Москвой, хотелось узнать у оператора, словно это от него зависело: "Но как же Лукьянов?" Докричаться бы, — мол, крепись, браток, — из Карского моря до того, южного, которое остановит волной моряцкое счастье, надежду Лукьянова
на него.
Ждать. Не каждый, кроме матери, это может — ждать сердцем, упорно, несмотря на все ухищрения, соблазны жизни. И человек, не устояв однажды, обманув веру друга, становится просто рядом идущим, неизвестно зачем и для чего, и нет в нём никакой надобности — случайный попутчик, да и только. И когда обманутый моряк после долгой разлуки с берегом подходит к знакомому, родному причалу каким-то неприкаянным, он, хоть и помотало его в море, не спешит к борту, и чем ближе место стоянки,
тем муторнее на душе. А рядом чужое счастье — машут платками, шапками, не стесняются радостных слёз, тянут навстречу руки, а через миг-другой жёны, матери, невесты обнимают сошедших с трапа. Больно вдвойне, когда сам виноват, что не встречают тебя.
Боков был тёртым калачом, однако не всё, что случилось с ним, он спокойно проглатывал и как-то холодно, отрешённо резюмировал: "Ну, вот и всё". Иногда на него накатывало предчувствие чего-то неотвратимого, пожалуй, самого плохого, что может произойти с ним, и он поддавался этому состоянию, будто нарочно ожидая какой-то напасти. И не скрывал своего настроения, полагаясь на поддержку друзей, с которыми даже в разлуке иногда разговаривал вслух, не считая это чудачеством.
— Вот саднит тут и всё, — Боков ткнул тяжёлым кулаком себе в грудь. — А не лететь нельзя. — Со стороны могло показаться, что его захлестывает злость, и сейчас кружка с горячим кофе, которую он переставлял с ладони на ладонь, полетит в угол каюты.
Присущее Бокову чутьё, проявляющееся в каких-то особых условиях, опять подсказывало: быть несчастью. Ему предстояло вылететь на ледовую разведку, а он видел: командир вертолёта уже несколько дней ходит совсем скисший. Подниматься в воздух с таким настроением — не в привычке Бокова. Но караван судов ждать не мог. И пролив Вилькицкого, загромождённый торосами, вот он, под самым носом головного ледокола, где "квартировал" гидролог.
Как моряк, он тут же собрался, пересилив своё настроение. Потом вытащил из-за книг, размещённых на настенных полках, самодельный нож, резко засунул его за голенище тёплого сапога. Тихо, мысленно обращаясь к какому-то близкому ему человеку, сказал ещё раз:
— Поверь, впервые лечу без охоты, хотя и с самим Кузьмичом.
На корме ледокола стрекотал МИ-2. Боков ввалил своё тяжёлое тело в вертолёт, что-то буркнул Кузьмичу, и машину, точно стрекозу, сдунуло в сторону. Все провожавшие ушли в тепло ледокола ждать данных разведки. Где-то впереди гидролог увидит то ли пролаз во льдах, то ли непреодолимые торосы и, чёрт его знает, куда уведёт ледовая обстановка — на юг, север? И опять мотать на винт непрямые мили Северного Ледовитого океана.
Чёрная полоска по курсу — отражение тёмной морской воды на небесной синеве у самого горизонта — исчезла неожиданно, и всем стало ясно: открытая вода кончается, и для мягкого, доброго человека, каким знали Бокова, начинается работа почти сутками напролёт. На капитанском мостике стояла гнетущая тишина. Все искали глазами остроокую стрекозу, но в поле видимости её не было и даже стрёкота не было слышно. Как не было с ней и связи. Гидролог оборвал её резко, и каждый слышавший его
голос понял: на борту вертолёта — беда.
А случилось вот что. Едва набрали высоту, как Кузьмич завалился головой вперёд. Его тело осело, обмякло.
— В чём дело? — ещё не поняв, что случилось, крикнул Боков.
Пилот не отвечал. Гидролог привалил его к спинке кресла, глянул в лицо, разлившееся пугающей белизной. Глаза закатывались, по губам пролегла синь. Задрав Кузьмичу свитер, Боков приложил ухо к обнажённой груди и не услышал сердца. Зато тяжёлые удары своего будто откладывали на телеграфную ленту: "Ты один, ты один, ты один..." Погиб, погиб — разве одно только это слово будет биться на губах жены, когда радисты отстучат ей скорбную весть?
И тут снова вспомнился разговор о Лукьянове. И у него похолодело всё нутро от мысли, что не лукьяновская, а его Люська вот также отринет от него.
Боков понял, что беззащитен перед судьбой. Лишь его собственная выдержка, хладнокровие, разум противостояли обстоятельствам. Он вдруг осознал, что всё это вместе взятое и называется че-ло-ве-ком. И если есть у него эти качества, то он не отдаст себя во власть случая. Твоя собственная жизнь — уже много, чтобы вертолёт не превратился в летающий гроб. Не будучи пилотом, Сергей шестнадцать лет отдал полярной авиации: ходил как гидролог в воздушные ледовые разведки. И всякий раз,
едва представлялась возможность, учился у лётчиков вождению вертолёта. Учился, точно готовил себя вот к этому дню. К этим секундам, в которые укладывалась вся его жизнь. Бог располагает... Он отвёл Бокову ничтожно малое время, чтобы тот сам распорядился своей судьбой. Господь наблюдал за ним, зная, что наставлял его всё предыдущее время умению искушать судьбу.
Однажды Боков сдавал судовую почту на полуостров Таймыр. Полетели назад к ледоколу, а тут — туман. Жались к земле, шли тихо, вокруг — словно молоко разлито. Приземлились на ночёвку у залива Толля. Сажал вертолёт Сергей. Правда, на его руках лежали руки пилота. Утром туман наконец-то отлепился от моря, и они увидели невдалеке от берега ледокол. Решили идти к судну на последней "горючке". Ждать, пока подвезут топливо, не было сил — ещё до рассвета истребили НЗ, да и
продрогли, зуб на зуб не попадал.
Когда, а это только подсказывала интуиция, до ледокола оставались считанные метры, Боков крикнул пилоту, поскольку антенны судна запеленал туман:
— Высота мачты пятьдесят метров, — и тут же пожалел, что вылез со своими знаниями.
Пилот рванул вверх. И они сразу ушли из зоны видимости. Снова точно окунулись в молоко.
— Где вы, куда подевались, ещё секунду назад видели вас, — недоумевали на судне.
Вынырнули из тумана у крутого берега. Немного бы и... Обошлось.
И вот память напомнила об этом. Чтобы его успокоить? Но сейчас-то ни о какой земле не могло быть и речи. Предстояло сесть на маленький пятачок — корму ледокола. Он знал, что в это время там гуляют свободные от вахты, так уж принято в Арктике: покружить по корме, дабы размяться. Боков мысленно видел знакомые лица. Взглянул на Кузьмича, по-прежнему не подающего признаков жизни. "Не придёт он в себя, — и я смету надстройки корабля", — подумал Сергей.
— Кузьмич, открой глаза, ну! Ты меня слышишь, Кузьмич?! — кричал вовсю Боков, тормоша ватного пилота. — Слышишь?!.
И тут Боков сам онемел от начавшегося действа. С ним это было не впервой. Арктика внезапно внесла в свои ледовые чертоги великое по силе своего воздействия на психику полотно, и гидролог замер от неожиданности, как когда-то оказавшись возле масштабной картины Иванова "Явление Христа народу".
Небо стелилось по горизонту зелёным с переливами цветом. Какой-то неземной свет источали сине-малахитовые, с сахарными надломами, айсберги, хрустальный снег, даже глубокие, чистые просторы зашлись каким-то сказочным озарением… Очевидно, это игра света, причудливое его смешение и перекрасили небо. И в этом могучем сиянии красок растерявшийся, с расходившимся пульсом человек… Но столько было очарования в душе!
Не ко времени была эта картина. Скорее всего, наверное, сейчас бы подошла другая, написанная Теодором Жерико**. Полуразбитый плот, свесились в воду тела умерших. Лишь несколько обитателей плота с мольбой протягивают руки к виднеющемуся на горизонте судну. В глазах — отчаяние, безысходность…
Боков с Кузьмичом тоже были между жизнью и смертью. Только вот гидролог, пытающийся привести в чувство пилота, не видел своего судна. Но он не впал в отчаяние, подобно персонажам Жерико.
А с ледокола все запрашивали: "Где вы, где вы, мы подошли к кромке льда, дайте предполагаемый курс, стоим уже полтора часа".
Что он мог ответить, если Кузьмич до сих пор лежал в кресле. Загорелся предупредительный огонёк, хотя стрелка давно уже свалилась вниз — горючее израсходовано. Они находились в воздухе уже два часа.
И перед глазами факелом рвануло вертолёт. Где это случилось? Ах да, в Енисейском заливе. Вот там ничего нельзя было поделать, чтобы предотвратить несчастье. Садились у речного знака Каменка. "Чего, зачем вспоминать?" Неприятная, липкая испарина выступила на спине. Тогда они всё-таки посадили горящую машину и шли до ближайшего зимовья, кишевшего голодными тараканами, около сорока километров.
Боков притянул Кузьмича к себе, тот от-кинулся, как-то странно мотнув не сопротивляющейся головой. И гидролог вдруг тяжело, по-особенному понял, что всё зависит только от него самого. Тем не менее, он шлепал, нет, хлестал пилота по щекам и кричал:
— Кузьмич, милый, очнись, там же люди, люди!
Под ними была чёрная вода.
— Что же ты так, Кузьмич,.. Мы же с тобой всегда вместе, вдвоём. Да скажи же что-нибудь! Я тебе помогу с управлением. Ну посмотри на меня! Услышь,.. — Сыпал скороговоркой Боков, глядя на приборную доску.
А в голову зачем-то лезли старые истории. Однажды Сергей прыгал у острова Визе с вертолёта. Он должен был выпрыгнуть, чтобы спасти затерявшихся во льдах людей. Вертолёту не давали сесть торосы и огромные сугробы. Двадцать минут выбирался из снега: прыгнул ведь с высоты пятнадцать метров. Это чуть ли не с крыши пятиэтажного дома.
— Кузьмич, это всего-то северное сияние, вот сейчас оно исчезнет — и ты очнешься, обязательно оклемаешься. Мы с тобой ещё полетаем. — Боков умолял пилота хоть что-то сказать, заметив, как у него задрожали веки.
В отчаянии Боков засадил такую пощечину Кузьмичу! Тот неожиданно дёрнулся в кресле, чуть выпрямился, что-то невнятно пробормотал. И Сергей заорал:
— Кузьмич, захожу на посадку.
Пилот вроде как встряхнулся, словно впервые в жизни обживал привычное для него место. Кузьмич явно что-то шептал. Сергей подставил ухо к его губам.
— Серёга, рычаг шага надо... Нажимай на мои ноги... педали.
Машина стремительно уходила вниз, послушная воле мужественного человека. Может быть, беда уже стояла за этой секундой, которую пилот непонятно как определил и, найдя в себе силы, вспорхнул, будто подбитая птица.
Арктика их проверила за эти два часа как никогда. И если не произошло несчастья, то только благодаря тому, что существует та самая необыкновенная Арктика, которая воспитывает вот таких людей, идущих через мытарства ВСЕГО.
Два часа надежды. Боков жил этой надеждой. И они, точно целясь на мировой рекорд, сели в самый центр пятачка — маленькой округлости на корме ледокола, где крепился вертолёт. Именно отсюда Боков видел летящую за судном голубую в белый горошек косынку, подхваченную ветром, едва её выпустили из рук. Птицы поотстали, а она вот летит. Кого провожала та молодая женщина? Кого ждёт она на берегу, как ждала когда-то Бокова Люська — его последняя соломинка во всех бедах? Может, и на этот
раз она спасла его?
* Персонаж из сказки Ханса Кристиана Андерсена "Снежная королева".
** Французский живописец.