От главной карпогорской трассы до Верколы чуть более трёх вёрст, а от самого города Архангельска — более пятисот. Бескрайний лес, потаённые лесные речушки, словно выскочившие навстречу путнику во всей свой неброской красе, верховые болота с десятком-другим загрубевших от сырости сосен молчаливо взирают своей призрачностью бытия.
Веркола — родина русского писателя Фёдора Александровича Абрамова. Что сразу видишь, на что обращаешь внимание, как только оказываешься здесь? Дома — пятистенки, а то и шести, выстроенные на северный манер, высокие, кряжистые, с двором во весь размах, да так, чтобы всё было под одной крышей. Широкая просёлочная дорога, плавно взбирающаяся на угор, увлекающая за собой домишки на самый крутояр, да так, что домишки эти, взобравшись на самую высь, словно отрываются от главной улицы
и смотрят на неё свысока. Неяркая краса выцветавшего со временем бревна, потрескавшегося снаружи, но ещё крепкого, как кремень, внутри. Постучишь кулаком по такому бревну, а оно гулким стоном отдаётся — знать, ещё постоит не один десяток годков. Это о таких домах писал в своей повести "Деревянные кони" Фёдор Абрамов: "Ах, какой это был дом! Одних только жилых помещений в нём было четыре: изба-зимовка, изба-летница, вышка с резным балкончиком, горница боковая, А кроме них ещё сени светлые с лестницей
на крыльцо, да клеть, да поветь саженей семь в длину — на неё, бывало, заезжали на паре, — да внизу, под поветью, двор с разными стайками и хлевами…."
До Абрамовского дома от деревенской площади рукой подать — под горочку до самого угора, от которого луга вдоль реки Пинеги, лесная даль — как на ладони.
Родительский дом Фёдора Александровича, в котором родился будущий писатель, так же стоял на угоре, совсем не далеко от теперешнего летнего домика писателя. Теперь давненько уж нет этого дома. И лишь чудом сохранившаяся зимняя изба помнит тот родовой корень Фёдора Александровича. Не случайно тянулся к этому родному местечку писатель, всё присматривал — да прилаживал, где ему свой собственный домишко поставить. Понятие "дом" не ограничивалось стенами домовой постройки.
Это всё, что окружало эту небольшую писательскую усадьбу. Река Пинега, луга и поля, и лиственница, что растет на взгорье.
Абрамовский дом — крохотная изба в три оконца, продуваемая ветрами со всех сторон, на угоре, откуда открывается изумительный вид на окрестные леса, монастырь и реку Пинегу.
Невелик абрамовский дом, но уютен. Заглянул я в него вместе с Владимиром Михайловичем Абрамовым — родным племянником писателя. Его руки этот дом возводили. Фёдор Александрович строг в характере был.
— За всю стройку в ответе я один и был, — вспоминает Владимир Михайлович. — Чуть что напортачат плотники, от Фёдора Александровича мне нагоняй. Спрашиваю его: " Почто меня-то ругаешь, то ведь не моя оплошность-то?" А он мне со всей строгостью своего взгляда в ответ: "— А кого же ругать-то за ошибки, если не тебя! Начни ругаться на мужиков — они топоры покидают и уйдут. А ты не бросишь, ты свой".
Переступили порог дома. Терраса, коридорчик — и вот она комната. Здесь всё сохранено так, как и тогда, при жизни Фёдора Александровича. Пара кроватей, кресло и, конечно, стол. У левого угла от двери — печка-столбок. Даже абрамовский телевизор "Рекорд" сохранился. Федор Александрович был заядлым болельщиком.
Не просторна комната, а всё в ней было. Тут и отдыхали, и встречали гостей, здесь беседовали за обеденным столом, и, конечно же, эта комната служила рабочим кабинетом Фёдора Александровича. Здесь создавались многие произведения последних лет. Рассказы, статьи, короткие рассказы из цикла "Трава-мурава". Тут писатель работал над главами романа "Дом" — последнего романа из тетралогии "Братья и сёстры", которому Абрамов отдал более двадцати лет своей
жизни.
Символично, что роман "Дом" создавался именно в годы, когда Федор Александрович возводил своё собственное веркольское пристанище. "Волнами, пёстрыми табунами ходит разнотравье по лугу…, а за лугом поля, Пинега, играющая мелкой серебристой рябью, а за Пинегой прибрежный песок — желтяк, белые развалины монастыря, красная щелья и леса, леса — синие, бескрайние, до самого неба…" — так описывал Фёдор Александрович то, что окружало его усадьбу.
Выйдя из дома, присели с Владимиром Михайловичем за столик, что смастерён под самыми абрамовскими берёзами.
— Родился Фёдор Александрович в високосном 20-м, да ещё и 29 февраля, что не каждый год в календаре увидишь. Может быть, и жизнь у него была такая адская, словно по минному полю шёл всю жизнь! Прямым был. Не любил вокруг да около. Скажет, как отрубит. Словно взглядом своим спрашивал: " — А ты что полезного в жизни сделал?" Труженика уважал. Приедет в Верколу и всё к людям, к сельчанам спешит.
На усадьбе могила Фёдора Александровича. Ещё при жизни завещал он похоронить себя в родной деревне.
— Очень Фёдор Александрович рыбалку любил. Бывало, уходили мы с ним на лодке подальше, вон за ту излучину реки — Владимир Михайлович показал рукой на дальний речной окаём, где русло, вильнув в сторону, терялось среди прибрежной растительности. — Ходок-то он был не очень. Слегка прихрамывал — тяжёлое ранение давало о себе знать. В бане, когда вместе мылись, видел я его шрамы, что война поставила! На правой ноге аж плоть вырвана была. Едва ему тогда в госпитале ноги сохранили.
Пожалели его молодость! Да и после боя, дядьку-то в мёртвые определили. Уже хотели похоронить в братской могиле. Да застонал он — кто-то из бойцов по неосторожности плеснул горячим на лицо. Так и заметили его. А потом госпиталь в блокадном Ленинграде, эвакуация по дороге жизни, и служба в особом отделе.
Владимир Михайлович замолчал. Вновь тишина накрыла нас. Печальное постанывание куличков на береговых отмелях, да пронзительный свист утиных крыл над нашими головами. Новины уже давненько превратились в луговой самосад, и ровная очерченность полей лишний раз говорит о том, что когда-то и их касался плуг пахаря.
Слушая рассказ Владимира Михайловича, я думал о том, как всё же мал век, который отпустила судьба Федору Абрамову. Всего-то 63 года. Но сколько всего вплелось, уместилось в этих чуть более шести десятилетий человеческой жизни. Безотцовщина — Фёдору было всего лишь два годика, когда умер его отец — Александр Степанович. Мать — Степанида Павловна, как могла, тянула большую семью. Ведь старшему сыну Михаилу было всего 17 лет. И вытянула! Да ещё как! На середняцком счету была семья
Степаниды Павловны…
Очень любил Фёдор Александрович красоту северной природы. Любимыми цветами писателя были космеи. "В неброском цвете и красоты больше" — сказывал Федор Александрович. До сих пор края клумб выложены валунами, которые сам Фёдор Александрович приносил на усадьбу. Всё также стоит на усадьбе лиственничный пенёк-чурка, подарок рабочих лесорубов из Суры. И присев на неё, всё так же хочется подсчитать ей годки, да вот только постоянно сбиваешься со счёта — уж больно тяжела
в прочтении эта мудрость природы. И стоит теперь рядом с этим памятником природы каменная свеча памятника великому писателю земли северной. Словно застыло в скорби пламя, остановив счёт времени. И поклонный крест высветился в этом каменном свечении.
Всё в Верколе связано с именем Федора Абрамова. Улицы Верколы, где так любил прохаживаться Фёдор Александрович, и окрестности с полями и лугами, сосновые боры, что тянутся на многие вёрсты. Главная улица села теперь носит имя Фёдора Абрамова. И здание школы, выстроенное в далёком 1877 году Веркольским мужским монастырём Святого Артемия Праведного, где в начальной школе учился Фёдор Абрамов. Теперь здесь музей, посвящённый его жизненному и творческому пути. И этот дом культуры,
куда он любил захаживать в дни своих приездов в деревню, и откуда провожали его сельчане в последний путь. И, конечно, местечко в самом центре села, на "красной" площади, где некогда стояла церковь Николая Чудотворца.
Но есть в Верколе ещё один дом, где особо чувствуется абрамовский дух. Это дом его старшего брата Михаила. Невысокий, с рубленными сенцами да небольшим, слегка осевшим в землю двором, стоит он по большаку, смотря своими тремя не большими оконцами на деревенскую площадь, да боковыми "вогляд" на окружающую его усадьбу. Когда не было своего дома на угоре, Федор Александрович в дни своих приездов на родную сторонку подолгу останавливался в нём.
С узеньких сенцев, где лестница на высоком подъёме ведёт на вышку, переступаем порог горницы. Справа русская печь, на стене малой кухонки полки с нехитрой хозяйской утварью, — плошки, выбранные из цельного куска дерева, скалка, да ещё кое что необходимое в домашнем обиходе для хозяйки. На печи дремлет самовар, в покое — керосиновая лампа, что когда-то была в избе на главном месте, берестяные туески-короба, несколько пар валенок, да деревянная прялка. Слева от печи столик, отгороженный
от горницы самодельным деревянным шкафом да шторкой. Примечательны на стенах фотографии людей, близких этому дому, некогда живших в его стенах. Большие ретушированные портреты родителей, фотографии самого Федора Александровича. Деревянный самодельный стол, полкомодник. Всё просто и обыденно, без излишеств, что говорится — "на жизнь". Чисто выкрашенные половые доски. Яркий свет из окон заполняет горницу сполна.
Здесь, в самой маленькой комнатке, что рядом с горницей, Фёдор Александрович работал над романом "Братья и сёстры" и многими рассказами.
— Я мальчонкой был, вот таким, — едва на метр от пола выпрямляет руку Владимир Михайлович в своей родительской избе, — но хорошо помню, как дядька над своими "Братьями и сёстрами" работал. Лето, жара, мухи, а он усядется в малой комнате, что рядом с горницей, и пишет, пишет. И как только выдюживал?
Многие из веркольцев стали прототипами героев произведений Фёдора Александровича. Выписывая образы своих героев из хорошо знакомых ему односельчан, Фёдор Александрович говорил, что на севере долгого солнца нет. Тут от людей свет! И эти яркие человеческие судьбы, подмеченные писателем, словно кирпичик на кирпичик ложились в его многочисленные рассказы, повести и, конечно же, в знаменитый роман-тетралогию всей его жизни "Братья и сёстры".
… Долго мы с Владимиром Михайловичем просидели за разговором. А потом до самой полуночи под белую ночь и поздний багряный закат мы ещё долго бродили по Верколе, от местечка "Прокшино" до самой Красной горки, в сопке которой словно застыла заря. Останавливались у старых домов, всматриваясь в их серость времён, отразившуюся на стенах, разговаривали, и наше слово катилось эхом по угору, замирая в раздольном просторе Пинеги. Дружная заря выдалась в этот поздний вечер на
Пинеге. И видел я, как играла она в окошке абрамовского дома, и казалось мне, что горит в избе тусклый свет настольной лампы, что стоит на писательском столе…