С Михаилом Сергеевичем Катковым мы познакомились в 90-е годы на каком-то мероприятии Московской писательской организации. Я обратил внимание на благообразного человека в возрасте, который вызывал расположение своей скромностью, деликатностью и тактом. В наших писательских застольях, что уж греха таить, нередко под воздействием принятого на грудь происходит возгонка эмоционального градуса. Новый собеседник, сидевший vis-i-vis привлекал внимание степенностью и доброжелательностью,
разве что лицо немного разрумянилось, да выразительные брови торчали более залихватски.
Когда я узнал возраст нового знакомого, он ещё более удивил (заранее скажу, удивляться мне пришлось ещё не раз!): оказалось, что этому бодрому, крепкому и бравому мужчине уже за семьдесят!
Ещё раз удивиться пришлось, когда я узнал, что зовут его — Михаил Катков.
— Да вы же тёзка замечательного человека — Михаила Никифоровича Каткова, издателя "Русского вестника".
Об однофамильце он, конечно, слышал и раньше, ног специально не интересовался. Пришлось вкратце рассказать ему о деятельности журналиста и критика, который в 50-70-е годы ХIХ века опубликовал на страницах своего издания великие произведения русских классиков. Это в наших учебниках его прессовали как консерватора и реакционера, а человек был понимающий и душевный. Михаил Сергеевич внимательно, с доверием слушал и, как мне показалось, проникся. С тех пор завязалась наша дружба.
А надо бы вспомнить, что это было за время. Что скрывать: пессимизм, безденежье, апатия. Михаил Сергеевич при встречах внушал если не оптимизм, то спокойствие. Он был всегда пунктуален, надёжен, незыблем, как скала. Коснусь ещё обстоятельств моей личной жизни. Как раз в то десятилетие угасал и уходил из жизни мой отец, фронтовик, который в последние годы прошёл по всем кругам самых жестоких старческих хворей. А звали его тоже Михаил Сергеевич. Так вот, встречаясь с Катковым,
я и до смерти и тем более после смерти отца воспринимал того как некоторую человеческую компенсацию.
Доставая свои непременные закуски: ломтики чёрного хлеба и сала, солёные огурцы, он хмурился, отводил глаза, будто все остальные так уж избалованы деликатесами и разносолами. А для него всё это было святое:
Лебеда не была бедовой,
Не скажу о крапиве так,
Из семейства, знать, лебедовой
И такая ж, как я простак.
У нее душа нараспашку, —
По-другому не может жить.
Отдавала свою рубашку, —
Самой не было что носить.
И чем больше она давала, —
Укреплялась в духе она.
Сколько лет со мной бедовала!
С лебедой беда не страшна.
Лебеде поклон отбиваю —
Почитает ее народ.
И порой о ней забываю —
Вспоминаю лишь в недород.
Ну откуда непостоянство
И зачем пристало ко мне?
Задохнулось в смоге пространство
И опять по моей вине.
Встречаясь с Михаилом Катковым, я узнавал и его стихи, и его извилистую, как и положено русскому поэту, судьбу, в которой аукнулось и переплелось очень многое, созвучное нашей истории. Тут и тяжелое детство, которое не озлобило автора, а наполнило его чувства благодарностью близким, а именно — семье:
Когда еще в подгузниках нуждались,
Мы были командирами семьи...
И почему-то все мне подчинялись
Прославленные родичи мои...
Как будто я был командиром роты,
Все рядовые, и, конечно, мать...
Без командира трудно брать высоты,
Без рядовых и вовсе их не взять.
И вот когда я вырос из пеленок,
Не перестали нянчиться со мной:
Я был в семье единственный ребенок
И все ходили под моей пятой.
Одни со мной над букварем потели,
Другие возле пегого коня.
И все они потрафить мне хотели
И ссорились порой из-за меня.
И только дед ругаться не стеснялся
С родимым сыном, с кроткою снохой:
"Кого растите?" — за меня боялся
Кавалерист — буденовец лихой...
Он их бранил и убеждать пытался:
"Такое воспитание во вред..."
И на своих двенадцать душ ссылался,
В живых которых половины нет...
…Я вижу вновь знакомую картину,
Пускай с тех пор прошло немало лет:
Как мой отец, единственному сыну
Хочу потрафить — может быть, во вред…
Не счесть стихов, которые поэт посвятил матери. Да и вообще Каткову свойственно ощущение щедрости и великодушия. Он не изводит себя ощущениями обиды, обойдённости, и даже многие годы, проведённые им в заключении, не озлобили человека, а укрепили в нём веру в Бога, в природу, в доброту, в лучшие начала человека. И Сибирь, и Колыму, и все мыслимые и немыслимые тяготы бытия он готов претворить, переплавить в поэзию:
Сибирь пахнула омулем и хвоей.
На перекрестке северных ветров
Мы во Вселенной с нею только двое,
Не слышим даже пенья топоров.
А между тем стук топоров стал тише,
Лучковых пил давно в помине нет.
В открывшейся золотоносной нише
Остался мой едва заметный след.
Как будто он на меди отчеканен,
Навряд ли кто затрет его ногой.
Я был тайгой надолго заарканен —
Нас не разлить отныне с ней водой.
Запомнил я суровые уроки:
Не сомневаться и не пасовать,
Живое все имеет свои сроки —
Цвести обильно, тихо отцветать.
Как часто их теперь я вспоминаю,
Когда один на росстани стою
И горсть земли неловко опускаю,
Как будто душу грешную свою.
Вот так, Сибирь, с тобой остались двое
На перекрестке северных ветров,
Пропахшие и омулем, и хвоей,
Оглохшие от рева тракторов.
И теперь, в дни 85-летнего юбилея, радостно видеть, что Михаил Сергеевич в литературном строю, много и разнообразно пишет, полон новых творческих планов и энергии.