РАССКАЗ №17

РАССКАЗ

МУЗЫКА ЖИЗНИ

Юрий КОНОПЛЯННИКОВ

На склоне лет по утрам вместе с Григорием Васильевичем Саушкиным пробуждается музыка той ночи. Весенней апрельской капелью звенит она в ушах и, как молодая листва, обдуваемая теплым ветром, трепещет во всем не легком уже на подъем теле.

"Неужто такое возможно на земле?!" - не перестает поражаться Саушкин магнетизму того сказочного, запечатлевшегося на всю жизнь, мига вечности.

Он встал тогда с кровати, включил торшер: ветерок дул с балкона, потоком проникал в распахнутую дверь, колыхал шторы и тюль, капли дождя гулко барабанили по балконным перилам и наружному жестяному подоконью, и свет от торшера по-спортивному так же раскачивался, как и шторы.

Ольга, распластанная, совершенно голая, ничем не прикрытая, лежала в его кровати, на его постели и только что принадлежавшая ему, исторгавшая стоны и соки, обливавшаяся потом, искупавшись в грехе, но чистая как безоблачное небо, покоилась на белоснежной простыне. Красивая, как луна. С неразгаданной и многообещающей тайной.

Только что они были обыкновенными, мирскими. А после бурного всплеска, достигнутого от телесного и духовного проникновения друг в друга, они словно побывали на небесах, воспарили в горнем свете и возвратились в явное земное продолжение. И не было стыда и страха от бытовой своей наготы.

Нагота преобразилась, обрела светозарные краски жизненного великолепия, исполненного счастьем пребывания на земле, когда глотать хочется воздух, пронизанный весенним ветром, в котором плавает запах талых вод, изменяющейся природы, цветения трав и деревьев, - всего того звонкоголосья, каким охватывает человека одно из самых грандиозных времен года - весна!

Какой бы опыт не приобретался (сейчас и после) - человек стесняется своей наготы. Так он создан. И как бы не стремился он скрыть свой стыд - это правда, в которой никогда никто не сознается.

- Саушкин!.. С голым задом стоит... - как голубя голубка клювиком по темечку, неожиданно припечатала Ольга.

Это так нелепо прозвучало, когда Григорий наклонился, чтобы взять и натянуть на себя брюки, когда понадобилось сходить в туалетную комнату особой, общекоридорной, системы жилья - избыть из себя влагу, давившую и бушевавшую на дне живота. И еще хотелось выкурить на балконе сигарету. И все это надо было сделать одновременно, быстро, чтобы вновь лечь рядом с Ольгой, ощутить ее в себе и себя в ней. Что б не ускользнула вдруг, не растворилась, не исчезла в ночном океане апреля.

А она, предельно умиротворенная, опрокинутая навзничь, с черным хохолком-треугольником в ложбинке живота меж обворожительно стройных ног, с тончайшей, будто двойным сплетением рук стиснутой, талией и с упругими, пружинисто-смачными грудками, выставленными точно на показ, - загадочно смеялась. (И никуда не собиралась убегать).

Саушкин оцепенел в замешательстве, а затем обрадовался, что теперь не стыдно будет ни обнаженным задом, ни обнаженным передом пред Ладушкой - Избранницей! - стоять, - она первая предложила открыто не стесняться, а молча да и вслух восторгаться друг другом.

В тот вечер, в ту волшебную ночь Григорий Васильевич (а по тем временам - Гриша Саушкин) увел Ольгу от мужа... Собственно, не так все было: прошло два года, как она, непонятно с чего ушла от самого Григория, вышла замуж, родила сына и, видимо, решила попробовать возвратиться к тому, кого любила, - к Саушкину. Во всяком случае их общая подруга, встретив Гришу в магазине, так и сказала: "Иди к нам, у нас Ольга тебя ждет". Так они за вином, за разговорами в компании подруги и ее мужа, тоже общего друга и сослуживца, провели вечер, а ночь напролет задумали быть исключительно вдвоем. Потому что сын Ольгин находился у мамы, а муж, как и положено в таких случаях, в отъезде.

Когда же шли дворами к Саушкину, наткнулись на "Волгу" с поднятым капотом, и Ольга охнула в темноте, шепнув: "Это он. Нам конец." Но тот, кто в машине копался, не заметил Григория, а это был он - нежданный враг, противник, неприятель - муж Ольги. И, осмелев, она еще раз шепнула: "Я светом из квартиры мигну. Ты жди. Смотри за окнами".

Почему не получается настоящей любви? Потому что приходится добывать кусок хлеба, сражаться за жизнь, за место под солнцем, воевать. И если на небесах можно избежать этого, то хотелось бы там, в той жизни, всем сердцем, не переключаясь ни на какую другую необходимость, отдаться любви. Так думалось Саушкину, когда вспоминал он Ольгу.

Именно музыкой жизни, а это и есть любовь, слышится и понимается та апрельская ночь (цокот ног, топот копыт, тяжелый бег и близкое дыхание качающегося динозавра, что раздавались за спиной в ту ночь и теперь все слышатся - ничто по сравнению с любовью). Века под асфальтом, мощеные улицы, войны - все растворилось в пространстве, а любовь жива. Она не бывает долгой и не бывает безмерной, но она - сама красота. Мгновение, повторяющееся во всех уголках земли. И нет ему равных.

Не вынырнув из гущи тополей, прошагав через посадку-сквер по темной, не освещенной никакими фонарями аллее, едва не колотя лбом каждый ствол, Саушкин дошагал до кафе-стекляшки и там, как вкопанный, застыл под навесом, взглядом впившись в Ольгину "пятиэтажку", в свет окон на четвертом этаже. Они, наконец, моргнули. Сердце Григория затрепетало, сжалось и подпрыгнуло и часто-часто застучало, торопя Ольгино приближение. А она, ночным эхом выскочив из тьмы, припечатывая асфальтовую дорожку тонкими каблучками своих туфелек, крикнула на ходу: "Бежим! Он догоняет!"

Григорию Васильевичу Саушкину по всей жизни его нравился этот женский призыв, побуждающий куда-то бежать. Куда - не важно. Важно, что это мудрое дамское правило не однажды помогало ноги уносить, когда случалась в том неотвратимость. Но в ту ночь Григорий Васильевич не побежал. Он специально притормаживал, а тот, кто должен был догнать, как нарочно не догонял.

Давно это было. При коммунистах еще. В Калинине. Теперь это Тверь. Просто, как и прежде, как и всегда, Тверь. Все так, как будто никакого Калинина и не существовало. Единственно, чего до конца не учли триумфаторы перемен - если не в городе, так в душах людских, как и везде в России, остался благоухать аромат эпохи - советской эпохи. И никакая оборотистая пропаганда с душистым запахом его не справится. Он как воздух зыбится в сердце. Он любим и приснопамятен. Он торжественно-очевиден.

И вот живет сейчас Саушкин в Москве, в фешенебельной квартире, в привилегированном доме, к подъезду которого по будням, да нередко и по выходным дням подъезжает "Ауди", чтобы везти своего хозяина то службу исполнять, то отдыхать на даче, а ему так и вспоминается та майская ночь, так и хочется рассказать что-нибудь о ней своему мальчишке-водителю, но Григорий Васильевич держится, не растрачивает память. Это дорогого стоит.

Вот, что тогда случилось? Саушкин ведь и до того бывал с ней - с Ольгой, а ничего подобного не ощущал по силе чувствительной, зрительной и какой угодно. Та ночь перечеркивала все предыдущее. Почему, вдыхая и выдыхая всю ее, вкушая с губ Ольгиных молоко и мед (в прямом смысле!), он утром простился под тополем на тротуаре в играющих сквозь шелестящую листву лучиках восходящего солнца, не приняв никакого решения по упорядочению дальнейших отношений и помчался в Москву по служебным делам. Это, очевидно, и поставило окончательную точку в их любви. Ольга никогда больше не искала его. Он искал. А она никогда.

У Саушкина в тот день маячила в Москве возможность зацепиться и сделать карьеру. И Григорий Васильевич погрузился в эту механику. Он ее не упустил. Упустил, однако, то, что ничем и никак уже не наверстаешь - бесценный дар судьбы - Ольгу.

Выйдя налегке, как и всякий раз, собравшись на дачу, Григорий Васильевич, бросив в багажник спортивные сумки, сел в "Ауди". В салоне играла музыка, пел Лучано Паваротти. Пасмурное субботнее утро, разбудившее еще на рассвете сладостью воспоминаний, с появлением на улице стало тягостно-противным. Лишь Артем, водитель, выглядел молодцом, он сказал:

- Григорий Васильевич, Елена Андреевна (это жена Саушкина) просила напомнить, чтобы вы захватили для Ани и Кати (это дочки его) коньки роликовые.

- Да, я взял, - простодушно ответил Григорий Васильевич. - Они в багажнике уже. В той большой темно-синей сумке.

- Ну, хорошо! - Артем ударил по газам, и машина рванула от парадного подъезда дома-великана, в котором жил Григорий Васильевич, к другому - загородному дому.

Доволен ли был Григорий Васильевич Саушкин тем обстоятельством, что зацепился в Москве, что блестяще поднимался по властным ступеням советской системы, а при демократах и вовсе оказался в числе тех, кого сегодня именуют элитой? Конечно, доволен. У него есть все, о чем мечтает человечество. В городской пятикомнатной квартире есть джакузи, кондиционеры, теле и компьютерные системы, причудливое освещение. Интернет. Комфорт и уют на каждом сантиметре ста шестидесятиметровой общей площади. А загородный дом - это полгектара земли с корабельными соснами, это трехэатжный кирпичный особняк с надворными постройками - гараж, вольер для страусов, теннисный корт, бассейн, сауна, основательный кирпичный забор с охранной системой и на автоматику поставленные въездные ворота и ведущие на территорию две входные, автоматически открывающиеся, калитки.

Тогда почему так тянет его в ту, такую близкую и в то же время такую далекую (в двадцать пять лет разрыва!), молодость. Так остро она сейчас ощущается, так категорично присутствует в нем.

Лирически-надломно поет Паваротти. В салоне автомобиля свежо, как в лесу после дождя. Вот-вот грянет июньский гром и польется ливень. Григорий Васильевич мысленно того и желает, чтобы взбунтовалась природа, навалилась стихия и загасила тоску и обман, о которых по всей видимости и поет звезда итальянского вокала; которые, как на зло, всю жизнь преследуют Саушкина.

Не выдержал все-таки Григорий Васильевич: как только ливануло, как только громыхнул гром и забегали дворники по ветровому стеклу, отбиваясь от шквала воды, обеспечивая видимость, - заговорил он об Ольге.

А Артем, шофер, точно ждал этой минуты. Его словно черт толкал: он беспардонно оборвал Григория Васильевича, расхохотавшись и, решив, что настал час для воспроизводства скабрёзных историй.

Дорожные развязки, кольца, круги, прочие нагромождения многочисленных "Бистро" и "Супермаркетов" - всё, чем окутана, опутана и пронизана современная Москва и ее окрестности - мгновенно погрузившиеся в ливневую мглу, как помехи и препятствия, Артема нисколько не смущали (он непринужденно рулил, лохматя дорогу - оставляя позади всю крутизну трассы ("Мерседесы", "Тойоты", "Вольвы", "Оппели", "Ягуары", "Бээмвэ"). У него лишь шея напрягалась, в остальном - никакой натяжки. Обгоняя (с его, Артема, точки зрения), он грамотно выправлял, выстраивал трассу, потому как незадачливые автолюбители наши вовек не научатся правильно ездить.

В свою очередь Григорий Васильевич предусмотрительно оправдывал эти гонки: "С одной стороны, - рассуждал он, - очень рискованно. С другой - очень надежно, когда такой сноровистый водитель, никому не даст застопорить машину в пробке". В то же время он недоумевал: "Почему вдруг Артем, - о чем свидетельствует дальнейшее развитие событий, - предопределил, что всю жизнь быть Саушкину женатым на Елене Андреевне, и что нет у Григория Васильевича и не будет в его возрасте иных развлечений и потребностей, как только возить дочкам (Ане и Кате) на дачу коньки на роликах да слушать "смешилки" молодых повес об их приключениях".

Будучи, видимо, совершенно не способным к пониманию сильных и возвышенных чувств, Артем решил хоть чем-то, имеющим на его взгляд прямое отношение к реальной действительности, позабавить Саушкина, зарядив, перейдя на фальцет, - не остановишь! - историю, как они с дружком ездили на днях на Есенинский бульвар снимать телок.

- Представляете, Григорий Васильевич, - шумел, ерзая на сиденье, напрягая и вытягивая шею, Артем. - Это буквально на бульваре Есенина, поэта. Ночь - так? Ты подруливаешь, а там "мамка", надсмоторщица-распределительница, она тебе выстраивает - телки из машин выпрыгивают - на любой вкус, фонариком подсвечивает лица, и ты выбираешь их, как кур, да? Ну, очень смешно! Как кур! - Он выпустил руль и руками показал, как этих самых "кур" надо выбирать (на ощупь!).

- Ты не увлекайся! - сдвинув брови, глядя на дорогу, строго предупредил Григорий Васильевич.

- Ерунда! - Артем восторженно посмотрел на своего работодателя-покровителя, как на брата.

Саушкин еще ничего не сказал, едва намекнул об Ольге, а Артем в этот намек тут же вложил близкий ему одному смысл. Не по себе стало Григорию Васильевичу - тонированные стекла вдвойне потемнели и, хоть за пределами "Ауди" буйствовал шквальный ветер и в салоне не парило, а, наоборот, ощущалось легкое дуновение летней прохлады, - показалось, что бросает в жар. И не успел об этом помыслить, как тяжелые капли обильной испарины тут же проступили на высоком волевом лбу Саушкина и струйками потекли на плечи и грудь.

На бытовом уровне все, наверно, очень просто - что-то не заладилось, что-то не сбылось у Григория Васильевича во взаимоотношениях с женой - с Еленой Андреевной... Настолько не заладилось, настолько не сбылось, что Саушкин даже к дочкам своим равнодушен (собственно ровно настолько, насколько и они равнодушны к нему).

А в высоком смысле, философскими мерками меряя, - израсходовал себя Григорий Васильевич, похоже, не на то, что предназначалось ему. Поэтому он чаще всего любит оставаться один, поэтому ищет какую угодно причину лишь бы не быть вместе с семьей. Ему хочется просыпаться и вспоминать ту единственную ночь, когда он был по-настоящему счастлив. А еще взять и укатить в Калинин (теперь Тверь, а тогда Калинин) - город, где после окончания Московского энергетического института началось восхождение к благополучию, началась карьера - и поселиться снова в однокомнатной квартирке с балконом, распахнутым в весеннюю ночь, с общими коридором, кухней, ванной и туалетом. И никогда не уезжать из этой квартиры.

Артем виновато замолчал и стал опасливо коситься на притихшего и растерянного Саушкина. Зная суровость Григория Васильевича, он теперь мог только гладким маневрированием и плавной скоростью отвести от себя опалу, определенно надвигавшуюся со стороны шефа.

Дождь, внезапно обрушившийся на дорогу, по которой они ехали, так же внезапно прекратился. Небо прояснилось, и на горизонте появилась радуга, пронзившая Саушкина ликующим светом, и заиграла в нем музыка любви. Та самая - ни с чем не сравнимая.

- Артем! - воскликнул Григорий Васильевич. - Где указатель на Тверь?

- Там, - кивнул в сторону, что осталась далеко позади, водитель.

- Разворачивайся! - скомандовал Саушкин.

- А как же, - удивился Артем, - коньки?

— Гони, - приказал Григорий Васильевич, - никаких вопросов! Мы едем в Тверь. Гони, я сказал!

Правление МГО СП России с глубоким прискорбием извещает о том, что на 66-м году скончался известный прозаик

Юрий Васильевич АНТРОПОВ

и выражает искренние соболезнования родным и близким покойного.


Главная страница	Текущий номер	Архив	Гостевая	Форум	Обратная связь