А ГОРОД ПОДУМАЛ – УЧЕНЬЯ ИДУТ...
Капитан Максим Варывдин был заводилой и душой нашей офицерской компании. Выпускник факультета культпросветработы Львовского высшего военно-политического училища, он хорошо пел, танцевал, играл на гитаре и еще на каких-то музыкальных инструментах. Кто-то говорил, что Варывдин до поступления на "балалаечный" факультет — так еще называли факультет кульпросветработы — окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Правда, за роялем его никто не видел. Зато видели, как
Варывдин наяривал на гармошке на свадьбе у прапорщика Бакланова.
Вообще, редко какой вечер танцев или отдыха в гарнизонном доме офицеров обходился без участия Варывдина. Песни и романсы под гитару в исполнении этого высокого, черноволосого офицера всегда проходили при полном аншлаге. Особенно народу нравились песни о поручиках, есаулах, корнетах и прочих изгнанниках, нашедших во времена братоубийственной войны приют в Париже и Белграде…
Правда, "белогвардейский" репертуар не жаловало начальство, из-за чего Варывдину закрыли дорогу на Всеармейский песенный фестиваль "Когда поют солдаты". А ему так хотелось поехать в Москву, встретиться и пообщаться с ведущей этого фестиваля Ларисой Вербицкой. Нравилась она Варывдину.
Но были, конечно, причины иного порядка. Дело в том, что Варывдин был человек залетный. Вечно он попадал в какие-нибудь переплеты. Как-то по пьяной лавочке Варывдин забыл пистолет в такси. К счастью, таксист оказался мужиком сознательным и принес пистолет в полк, а так бы эта история имела для нашего сослуживца весьма печальные последствия.
В другой раз Варывдина застукали в постели с женой начальника политотдела. Любвеобильная супруга начпо сама пришла к старлею в офицерское общежитие. Однако бдительная комендантша тут же сообщила куда надо. Но Варывдин опять отделался легким испугом, поскольку комиссарская жена решила навсегда расстаться с прежним мужем, подав заявление на развод.
Чаша терпения у начальства окончательно лопнула после возвращения Варывдина из командировки. Он был направлен в Челябинск за молодым пополнением, но до пункта назначения так и не доехал. На одной из пересадочных станций, в ожидании поезда, Варывдин, коротая время, напился в привокзальном ресторане до такой степени, что свалился с ног. Кто-то проявил "заботу" о молодом офицере, вызвал военный патруль, который доставил нашего героя прямо на гарнизонную гауптвахту.
По приезду Варывдина сразу же состоялся суд офицерской чести. Досталось ему сполна.
— Как же вы, товарищ капитан, умудрились напиться до поросячьего визга, — распекал его командир части полковник Великанов.
Варывдин стоял, опустив голову. Казалось, он сгорал от стыда, слушая гневную речь командира.
А тот, словно из пожарного брандспойта, поливал мощными словесными струями Варывдина:
— Позорище! Как же вы…на глазах у старушек, детей ползали в непотребном виде по вокзалу!..
Варывдин, словно ждал этих слов и, не дожидаясь от Великанова очередного словесного выброса, нараспев произнес:
— А город подумал — ученья идут…
Эта строка из популярной песни стала для Варывдина приговором и окончательно решила его дальнейшую судьбу. Варывдин был понижен в должности и направлен служить в далекий Забайкальский военный округ. Там и затерялся след нашего залетчика и песенника…
ФЛОМАСТЕРЫ
С рабочего стола командующего общевойсковой армией генерал-лейтенанта Громакова таинственно исчезли фломастеры. Хотя еще вечером они были на месте. Генерал лично рисовал ими красные стрелы на карте, обозначая направления главных ударов вверенного ему объединения. А утром фломастеров не стало, словно их похитили диверсанты.
Пропажу обнаружил сам командарм. Войдя утром в кабинет и сев за стол, он не увидел их на прежнем месте. Обычно они лежали на краю стола, слева, рядом с рабочей тетрадью.
Визуальный, а затем более тщательный осмотр ящиков стола, подоконников, книжного шкафа результатов не дали. Заглянул генерал и под большой стол для совещаний, и под шкаф, и под длинный ряд резных стульев вдоль стены кабинета — пусто. Не нашлась потеря и в комнате отдыха.
Генерал начал нервничать. Для него эти фломастеры имели особую ценность. И не потому что были японские и являлись в то время дефицитом. Дорожил он ими по другой причине. Фломастеры ему подарил начальник Генерального штаба маршал Советского Союза Ахромеев, у которого Громаков проходил собеседование перед назначением на должность. Поэтому командарм любыми путями решил найти дорогой для сердца подарок.
Первым делом он вызвал к себе своего адъютанта старшего прапорщика Биденко и приказал ему выяснить, кто до его приезда в штаб побывал в кабинете.
Вскоре адъютант доложил, что в кабинете в разные часы находились два человека: уборщица Раиса Павловна и помощник дежурного по связи армии старший лейтенант Крылов. Однако уборщицу даже не стали брать во внимание. Она занималась приборкой в штабе чуть ли не со времен наполеоновского нашествия, и поэтому была вне всяких подозрений.
Подозрение пало на старшего лейтенанта Крылова. По версии адъютанта, это Крылов во время проверки средств связи в кабинете командарма мог польститься на маршальские фломастеры японского производства. Генерал согласился с этой версией.
Тут же, без промедления, адъютант умчался в дежурку к связистам.
Дознание нагловатый прапорщик провел в лучших традициях 37-го года. С ходу обвинив Крылова в воровстве, он потребовал с растерявшегося старлея отдать ему злополучные фломастеры.
— Верни по-хорошему! — орал он на Крылова. — Ты чё, летёха, хочешь, чтоб тобой занялись следователи военной прокуратуры?! А?!
— Какие фломастеры? — недоумевал Крылов. — Никаких фломастеров я с роду не видел… Да они мне и даром не нужны…
Ничего не добившись, адъютант ретировался. Между тем информация о пропаже фломастеров начала расползаться по штабу. А к поиску стали подключаться новые лица.
Через некоторое время Крылов был приглашен в кабинет к генералу Вострецову, первому заму командарма.
— Слушай, сынок, — издалека начал Вострецов, — всякое в жизни бывает, бес любого может попутать… Принеси мне эти фломастеры, а я найду возможность незаметно положить их где-нибудь в кабинете командующего. А потом к нему снова зайду и нечаянно обнаружу их под креслом. Да вот они, скажу. Почему их раньше никто не заметил?
Но старлей Крылов держался, как защитник Брестской крепости. Твердо стоял на своем:
— Не видел. Не брал…
"Расколоть" Крылова пытались даже "инженеры человеческих душ", то бишь политработники. Однако страстное партийное слово начальника политотдела штаба армии полковника Рыжакова и его заместителя подполковника Твердохлеба не возымело никакого действия. Свою душу Крылов комиссарам так и не открыл, признаний никаких не сделал. Чем сильно их огорчил.
Все дежурство Крылову не было покоя. К нему кто-то приходил, его постоянно куда-то вызывали. Но и сменившись с дежурства, офицер не почувствовал успокоения. А его, успокоения, по определению, и быть не могло. Каким должно быть состояние честного человека, которого, по сути, обвинили в воровстве? Праздничным?! Приподнятым?!
Понятно, Крылов пришел домой сам не свой. Это сразу увидела Марина, его жена. Заметил перемену в зяте и приехавший в гости тесть. Тесть у него был известный в Белоруссии человек, кавалер многих орденов. В годы Великой Отечественной войны он командовал партизанской бригадой, а сейчас являлся директором одного из передовых совхозов республики.
Не сговариваясь, жена и тесть в один голос спросили:
— Олег, что случилось?
Крылов попытался было отнекиваться, но потом все изложил в подробностях. После его рассказа тесть на всякий случай все же спросил:
— Точно не брал?
— Не брал, батя, — твердо ответил Крылов.
— Тогда я сейчас иду в обком партии, к первому секретарю. Мы сейчас разберемся…Мы сейчас всех поставим на место…
И так далее и в том же духе.
Крылову с трудом удалось уговорить тестя не ходить в обком. А тот все не унимался:
— Мы им покажем, как Родину любить!
— Да найдутся эти фломастеры, батя! Они где-то лежат на видном месте и смотрят на нас, дураков.
И как в воду глядел Крылов. Фломастеры нашлись на следующий день, когда началась подготовка к командно-штабным учениям. В кабинет командующего из оперативного отдела принесли ту самую карту, на которой он рисовал стрелы. Развернули и ахнули: внутри целыми и невредимыми лежали фломастеры. Оказалось, командарм просто забыл фломастеры на карте, а начальник оперативного отдела полковник Рогозян их не заметил, когда сворачивал карту в рулон и укладывал в тубус. Потом Рогозян сдал
карту в секретную часть. Так бы она там и лежала вместе с фломастерами, если бы не командно-штабная игра…
После находки фломастеров о Крылове как-то сразу забыли. Будто ничего и не произошло. Никто из тех, кто прямо или косвенно обвинил офицера в воровстве, перед ним так и не извинился. Как говорится, Бог им судья. Хотя душевные раны они нанесли ему глубокие. А у честных людей эти раны заживают тяжело и долго. Иногда они кровоточат всю жизнь…
ГЕРР ГЕНЕРАЛ...
Армейская судьба свела меня с писателем-фронтовиком Юнием Семеновичем Гольдманом. В память о нем в моей домашней библиотеке хранятся подаренные им книги "Сбор", "Тревоги", "Осколки необъявленной войны"…
Одна из подписанных книг, а именно "Осколки необъявленной войны", мне особенно дорога. На ее титуле Юний Семенович твердым размашистым почерком написал: "Лейтенанту Николаю Карташову, будущему генералу, от старого полковника-автора, который генералом — увы! — не станет. Май, 1982".
Слова эти оказались пророческими. Я дослужился до генерала, и в этом, несомненно, есть и его заслуга. Вообще, фронтовики для меня всегда были и будут и совестью, и примером в трудный час.
Гольдман один из них. На войну он попал в семнадцать лет, почти подростком. Прошел с боями по Украине, Румынии, Венгрии, Австрии. Победу над фашизмом встретил в Чехословакии. В одном из своих стихотворений он написал:
Я помню, мы восьмого мая
узнали: кончилась война.
Лежала на стволах немая,
Неслыханная тишина.
Потом строчили автоматы.
И с видом истинно лихим
куда-то в небо, без команды
палил воинственный начхим…
Вся последующая жизнь Юния Семеновича на десятилетия будет связана с армией. С годами он скажет:
И звездочка
ложится
на погон.
не звание напомнив,
а призвание…
Не раз ему будут "ложиться на погон" звездочки, а ведь все это дается непросто — за этим определенные жизненные этапы, нелегкие восхождения к тем или иным армейским должностям.
Он служил в далеких и продуваемых всеми ветрами гарнизонах Забайкалья. И "все тяготы и невзгоды военной службы", выражаясь скупыми словами военной присяги, мой герой познал на собственной судьбе. А увиденное и пережитое становилось стихами. Великая Отечественная война. Офицерские жены. Дети, рожденные в гарнизонных санчастях. Медсестры. Солдатская чайная. И учения, учения…
Никуда от былого не деться:
как звучанье высокой струны,
у меня откликается в сердце
гарнизон на востоке страны.
где, степенно взлетевши,
шлагбаум
обозначил приветственный взмах;
где, избравши судьбу —
не забаву! —
жил и я в офицерских домах;
где то ночью.
то, может, с рассвета —
батальонных тревог кутерьма;
где все — лето,
все — лето,
все — лето,
и всего лишь полгода —
зима…
Юний Семенович был замечательный рассказчик. Слушать его доставляло огромное удовольствие.
— Какими были люди на войне? Чем жили? О чем думали, о чем горевали? Чему радовались, чему смеялись? И смеялись ли вообще? — задавал я ему вопросы.
— Конечно, война — неподходящее время для веселья, — отвечал он. — Но люди и в дни войны оставались людьми. Как же без шутки-прибаутки?! Иногда сама война рождала смешные истории.
И фронтовик поведал одну из них, непосредственным свидетелем которой он стал сам.
Полк, в котором служил сержант Гольдман, участвовал в Ясско-Кишиневской операции. Наступление шло полным ходом. Как-то в одном блиндаже его отделению попалась целая гора трофеев — немецкие топографические карты, офицерские полевые сумки и солдатские ранцы, оружие.
Но самой интересной находкой оказался... генеральский мундир. Новехонький, сшитый, словно для парада, мундир немецкого генерала с несколькими рядами орденских планок и с Железным крестом.
В тот момент, когда Гольдман и его бойцы рассматривали трофеи, к ним на позицию заявился полковой повар ефрейтор Гриша Киселев. Генеральский мундир привел его в неописуемый восторг, и он начал клянчить:
— Вы мне дайте его на минуту, — попросил Гриша и, не дожидаясь ответа, побежал с трофеем под мышкой к кухне.
Оказывается, у него родилась идея подготовить номер художественной самодеятельности "Страдания битого фашиста". Тут же, надев генеральский мундир, который оказался ему совсем впору, он бойко повторял известные ему немецкие слова — от тех, которые усвоил еще в школе, до почерпнутых уже на фронте, вроде "Хенде хох!" ("Руки вверх!"), "Вафи хинлеген!" ("Бросай оружие!") и других.
Бормоча под нос немецкие слова, Киселев то важно прохаживался у кухни, то становился по стойке "смирно" и вскидывал руку в фашистском приветствии, а в голове уже складывался небольшой спектакль...
Именно в это время из немецкого тыла возвращалась группа дивизионной разведки. До расположения штаба дивизии оставалось совсем недалеко, когда разведчики неожиданно услышали немецкую речь. Приблизившись, разведчики увидели немецкого генерала и без раздумий захватили его, как и раньше брали "язык" — кляп в зубы и мешок на голову.
Вскоре пленного доставили в штаб, но каково было удивление начальства, когда кто-то из офицеров штаба узнал в гитлеровском генерале повара Гришу Киселева. Хохот стоял на три версты…
О "пленении" ефрейтора Киселева вскоре стало известно всему полку. И всякий раз, приходя к нему на кухню, за обедом ли, за ужином, каждый боец считал своим долгом подойти к Киселеву и, приложив головному убору два пальца (на иностранный манер), сказать:
— Герр генерал, как себя чувствуете?
Или:
— Герр генерал, не надо ли вам нарубить дровишек?
Или что-нибудь еще, но с непременным обращением вначале "герр генерал"...