К своим сорока пяти он не снискал ни известности, ни чинов, ни наград, не обрел импозантной наружности. Имел ничем не примечательную, худощавую с опущенными плечами фигуру, глубокие залысины, говорливую, вечно раздражённую и готовую разрыдаться по малейшему поводу супругу Клавдию и, наконец, двух некрасивых, мечтающих о замужестве зануд-дочерей двадцати и двадцати двух
лет отроду.
Юрий Сергеевич Порошков относился к той многочисленной категории россиян советской формации, кому нелегко даётся любой шаг в сторону от выверенного житейской повседневностью маршрута. Даже при твёрдом желании завладеть приглянувшейся в магазине вещью, в последний момент у прилавка его обуревали столь сильные сомнения в целесообразности приобретения, что казалось проще уйти прочь от ещё недавно вожделенного предмета покупки и от рассвеченных огнями витрин, чем отчаяться на решительное
обращение к продавцу. Уже за день до пустяшной, самой непродолжительной железнодорожной поездки Юрия Сергеевича одолевал нервный озноб, а переживания усугублялись расстройством сна.
Порошковы проживали в типовой двухкомнатной квартирке с совмещённым санузлом и грузной болезненной тёткой жены — Кирой Романовной, которая с трудом перемещалась, держась за стены и оставляя на обоях отпечатки сальных ладоней. Старая женщина кляла бессонницу, но стоило ей вечером коснуться щекой подушки — от могучего и непрерывного храпа стаканы в серванте начинали позвякивать, точно колокольчики под дугой пришпоренного раскатами грома коренника. Девочек терзала мигрень, их раздражал
всякий посторонний звук. Поэтому, уступив им вторую комнату, Юрий Сергеевич с Клавдией, обречённо вздыхая, спиной к спине на супружеском ложе, стоически коротали часы, назначенные Богом для восполнения сил и утоления сладострастных позывов плоти в полутора метрах от старой женщины.
Существование от аванса до получки, уныло–размерено запущенное единожды обстоятельствами и казавшееся в принципе ограждённым от двусмысленностей и уж тем более тайн, тем не менее, таковую содержало. Причём тайна эта, поначалу смущавшая и страшившая робкого Порошкова, всё в большей мере овладевала им и видоизменяла самоё его натуру, придавая характеру внезапные вспышки непривычной решительности и всё определённее становясь если не самоцелью, то, во всяком случае, фактором отнюдь
не второстепенным, сберегающим иллюзию реальности и небессмысленности бытия.
То не была роковая страсть близорукого, невзрачного старшего инженера к сослуживице, кажущейся в результате многих проведённых за соседними столами лет весьма привлекательной. Не проснувшийся вдруг азарт к чередованию комбинаций величин бубновых, пиковых и иных мастей. Не возникшая на гребне всеобщего поглупения тяга к чудодейственному дурману новоявленных целителей или к поискам подтверждения сверхъестественного присутствия.
Несколько лет тому назад Юрий Сергеевич неожиданно занемог. Причиной охватившего всё его существо недуга явилось зародившееся сомнение в справедливости предопределения тех основополагающих устоев, которые помимо воли обрекли его на растительно-покорное существование от момента появления на свет до последнего "прости" на простыне, до дыр застиранной в общественной прачечной.
Толчком, наведшим на столь еретические думы, послужила картонка с наклеенной на ней старинной фотографией, о которую прямо-таки споткнулся взгляд, когда Порошков от нечего делать перелистывал семейный альбом.
На первом плане слегка пожелтевшего снимка за умеренно, но аппетитно сервированным ресторанным столиком, увенчанным бутылкой игристого вина во льду, восседал в белоснежном кителе с форменными пуговицами кудрявый усач с открытым, выражающим уверенность в собственной значимости и незыблемости благополучия, взором западного киногероя. Этот господин, выходец из крестьянского сословия, доводился Юрию Сергеевичу дедом и когда-то служил почтмейстером в провинциальном городке. Тиснёный
золотом росчерк владельца фотоателье Оскара Баденгоффа заверял обещание сохранять негативы вечно…
Почему же фото, прежде виденное несчётное число раз, внезапно не просто задержало внимание Юрия Сергеевича, но и вызвало один за другим вереницу чудовищно нехарактерных для него поступков? Возможно, бездействовавший доселе механизм генетической памяти, дождавшись закодированной команды, включил защитные системы противодействия нелепым традициям обыденщины. Так или иначе, но подспудное ощущение неудовлетворённости материализовалось во вполне конкретную акцию протеста, пусть монодраматическую
и никому не доверенную, но оттого ничуть не менее действенную.
Неучтённые семейным бюджетом средства оказались в распоряжении Порошкова нечаянно. Года три, без определённых намерений, он из месяца в месяц утаивал вдруг пожалованные ему в качестве прибавки к заработной плате двадцать пять рублей, пополняя капитал полутораокладной суммой ежегодной "выслуги". Юрий Сергеевич поначалу не помышлял извести их в собственных интересах, но сейчас деньги пришлись кстати и составили экономическую базу предприятия, вполне достаточную для расчётливого
человека.
Однако проблема не разрешалась лишь финансовой стороной дела. Для осуществления задуманного потребно было потаённое убежище, по возможности малонаселённое и с нелюбопытными обитателями.
Перебрав в уме знакомых и коллег, Юрий Сергеевич предпринял шаги к сближению с конструктором Труфановым из смежного отдела, известным своим человеколюбием и посредническим даром.
Труфанов слыл индивидуумом без комплексов и предрассудков. Он много лет не посещал кино и театров, беллетристики не читал со школьных лет, без смущения утверждая, что для умеющего видеть и слышать соцреализм быта даёт сто очков форы плодам творчества любого режиссёра или литератора.
Схоронив жену, что была чуть ли не пятнадцатью годами его старше, выдав единственную наследницу замуж за прапорщика, Труфанов жил бобылём в двух смежных комнатах дома старой постройки на Зем-ляном валу. Еще две комнаты, глядевшие дочерна запылёнными окнами на шумную в любое время суток улицу Карла Маркса, также были в его распоряжении — дом подлежал выселению ввиду ветхого состояния и соседи, сокрушаясь по куда как более обильному снабжению центра города, получив новое жильё,
съехали в Чертаново.
Квартира была скромно обставлена старыми, разностильными предметами обихода, частью подобранными в окрестных дворах, полученными в дар за оказанные услуги, либо по случаю приобретёнными за символическую цену. Простые, без претензий, стихийно собравшиеся тарелки несли клейма "общепита", ржавые штампы "МПС" безобразили постельные принадлежности, гранёные стаканы наверняка помнили простуженный хрип привокзальных автоматов с газированной водой. Одевался Труфанов
не иначе, как из магазина уценённых товаров, обедал по бесплатным профсоюзным талонам для язвенников — одним словом, олицетворял образ человека, привычного к нехватке чего угодно, с потребностями, сведёнными к минимуму, способного пережить любые катаклизмы и выжить вопреки всему. В то же время деньги, как таковые, любил и всё, что удавалось сэкономить, относил в сберегательную кассу.
Зашедшего с полудюжиной бутылок "Жигулёвского" Юрия Сергеевича хозяин встретил с поощряющей любезностью. Достал из старомодного, точно поддутого изнутри, округлых форм холодильника тряпицу с куском сала, нарезал, соскоблив белый налёт, ржаного хлеба и пригласил к столу, предложив Порошкову историческое, но прочно отремонтированное кресло с высокой резной спинкой и маленькими колёсиками, вставленными в пазы передних ножек.
Не вводя нового приятеля в подробности своих намерений, Юрий Сергеевич изложил лишь суть просьбы. Допив пиво и заручившись согласием на периодическую аренду за умеренную плату одной из пустовавших комнат, узкой железной койки и фанерной шифоньерки, довольный собой, он отбыл к семье.
* * *
Как повелось уже с полгода, утром, во вторую среду месяца, не прерывая процедуры бритья, Юрий Сергеевич вскользь информировал Клавдию, что до позднего вечера пробудет на загородном объекте и, по всей видимости, заночует там в общежитии. Позавтракав и собрав в потрёпанный портфель привычные дорожные аксессуары, он тихо затворил за собой входную дверь.
После работы Порошков отправился на Земляной вал. Своим ключом отомкнул замок…
Через полчаса из квартиры появился уже совсем другой мужчина. Вместо потёртого грязно-коричневого костюма с заштопанными в пройме брюками и лоснящимся на локтях пиджаком, он был одет в серую в полоску, английской шерсти тройку. Белоснежную в рубчик пакистанскую сорочку украшали ковровой выделки, в тон костюму, галстук с малиновой искоркой и позолоченные с хрустальной вставкой запонки. "Скороходовские", со сношенными наружу каблуками бесформенные башмаки сменились безупречными
туфлями, произведёнными известной фирмой братской страны социализма, а кепочка из фальшивой замши — велюровой итальянской шляпой, хорошо сочетавшейся с тёмно-синим китайским пыльником. Экипировку дополняли очки в металлической оправе с едва задымлёнными стёклами.
В тщательно выбритом, надушенном благородным мужским одеко–лоном джентльмене невозможно было признать покорного служащего конструкторского бюро. И дело было не только в облачении. В пыльной квартире на время остались обиды и опасения, сгибающие узкие плечи, затравленный, исподлобья, взгляд вечно и во всём виноватого человека, семенящая, стариковская походка. Скупым, уверенным жестом полуприподняв руку, мужчина остановил проезжавшие мимо на поисковой скорости "Жигули"
и распорядился везти в центр города, туда, где в узком переулке бывший милицейский полковник, поменявший мышиного цвета форменные порты на чёрные с золотыми лампасами, распахнул перед видным клиентом массивную, с гнутыми латунными ручками-трубами дверь респектабельного ресторана.
Погрузив тело в мягкое, обтянутое бархатом кресло, некурящий в миру Юрий Сергеевич выложил перед собой на белоснежную скатерть плоскую бордовую с золотом пачку дорогих британских сигарет и закурил первую из двух, положенных на вечер.
Щурясь от попавшего в глаза дыма, выстукивая пальцами левой руки такт мелодии, властвующей над залом, Юрий Сергеевич, как равный равных, внимательно разглядывал вечернюю публику. К тем, кто вызывал у него интерес или даже симпатию, он мысленно подсаживался, вёл непринуждённые застольные беседы, далекие по содержанию от будничных интересов советской семьи или трудового коллектива.
Грея в ладони сосуд с драгоценной жидкостью многолетней выдержки, Юрий Сергеевич вообразил себя за соседним столиком на месте грузного кавказца, полуобнявшего обнажённые плечи миниатюрной белокурой красавицы с трогательной родинкой-мушкой у основания шеи. Это он, он, а не горец, жарко нашёптывает прямо в розовое ушко милые пошлости, от которых на кукольно-глупеньком прелестном личике даже сквозь щедро положенный грим проступает румянец то ли невинности, то ли вожделения, а пунцовые
губы, растворившись от истомы, приоткрывают белоснежные, один к одному, зёрнышки-зубки…
Четверо элегантных мужей с платиновым инеем ещё не поредевших шевелюр, немногословно и сдержано жестикулируя обсуждавших нечто весьма важное, пожалуй, тоже составили бы неплохую компанию. Юрий Сергеевич представил, как степенно приблизится к ним, сохраняя на лице бесстрастность, поздоровается едва различимым наклоном головы, опустится на придвинутое ловким малым-официантом кресло. Пронизывая собеседников студящим взглядом всемогущего, знающего себе цену вершителя судеб, обратится
к собравшимся лишь чуть-чуть разжимая губы отрывистыми, чеканными фразами…
Вечер подходит к концу. Ужин съеден. Коньяк выпит. Роли сыграны. Настало время прощальной сигареты. Наблюдательный халдей, не дожидаясь зова, расторопно, но, не мельтеша, заколдовал над кнопками калькулятора, выводя нужный итог. С надменно-благодарной ухмылкой принимает традиционную, сверх счёта, пятёрку.
Очень важно не упустить момент и удалиться с волной приличных посетителей, не замешкаться среди громогласных, раскрасневшихся от выпитой водки солдафонов, выясняющих отношение с носатым администратором в углу уже полутёмного зала.
Так, теперь ежемесячный трёшник склонившемуся в полупоклоне неподвластному времени гардеробщику Савелию Прокопьевичу, подпитывающий его цепкую, профессиональную память: — "Непременно, непременно! В следующем месяце буду в столице на симпозиуме – отужинаю у вас. Ну, какие мелочи, не стоит благодарности!"
Всё, на улицу! Дыхнувшую бензиновой гарью и сырым камнем осеннюю московскую улицу…
* * *
Мимо колонн Большого театра, к метро, старательно огибая лужи, шествовал прилично одетый средних лет гражданин. Припозднившимся пассажирам, давно ожидавшим на конечной остановке автобус номер восемьдесят семь и поневоле любопытствующим, показались забавными циклические трансформации его облика и манер. Мнилось, что попеременно незаметно сменялись два человека: один — осанистый, с надменно поднятым подбородком, ступал вальяжно и уверенно. Другой — сутулый и суетливый, загребал
подошвами, не поднимая глаз от щербатой мостовой. Через несколько шагов тот, второй, вдруг застывал на миг, будто прислушиваясь к каким-то внутренним метаморфозам, судорожно поводил плечами, стряхивал гнетущую их незримую тяжесть, и какой-то отрезок пути следовал твёрдо и независимо.
* * *
Самовольная отлучка приближалась к завершению. Юрий Сергеевич едва слышно, чтобы не разбудить хозяина, проскользнул в прихожую. У порога разулся и, держа ботинки на весу, на цыпочках прошёл в комнату. Сняв наряд, критически его осмотрел и решил, что рубашку ещё раз можно надеть без стирки, а вот костюм за предстоящий до следующего выхода месяц надо как-то изловчиться со временем и отутюжить.
Размещая в шкафу на плечиках предметы своего маскарадного гардероба, Порошков встретился взглядом с насмешливыми глазами, наблюдавшими за ним с приколотой к внутренней стороне дверцы старинной фотографии. Пристально и оценивающе оглядев предка, Юрий Сергеевич заговорщически ему подмигнул, прикрыл шифоньер и улёгся под суконное одеяло в чужую, холодную, кем-то до него продавленную постель…