Игорь Фунт РЕАЛЬНОСТЬ НЕОСЯЗАЕМОГО МИРА К 140-летнему юбилею выдающегося русского писателя Алексея Михайловича Ремизова
"Знание, как итог только фактов, не может дать исчерпывающего представления о живом человеке, в протокольном знании нет живой жизни. Только бездоказательное, как вера, источник легенд, оживит исторический документ, перенося его в реальность неосязаемого мира. История человечества — история человеческого вдохновения, упований — её можно представить как зарождение, борьбу и смену мифов: миф о божестве, миф о свободе, миф о любви".
А.М. Ремизов.
НАЧНЁМ издалека, почти с легенды…
Сверхпопулярный французский бренд Gauloises появился в 1910 г. В эпоху коллаборационистского режима Виши (1940–1944) фабрика не без риска пользовалась негласным подпольным девизом: "Liberte, toujours!" — "Свобода, всегда!" Что, в общем-то, мало успокаивало недовольных прогрессистов, долгие годы куривших "Голуаз": Камю, Сартра. Да и "нефранцузов-голуазцев" тоже: Пикассо, Кортасара.
Естественно, что отношения с Великобританией — бывшим союзником по Антанте — были весьма обесценены. Анри Петен, возглавлявший гитлеровское "Французское государство", в бытность свою громивший немцев в Первую мировую, после ареста (1945) клялся, что крайне сочувствовал Сопротивлению и элементарно пытался сохранить Республику в целости, ничего боле. Черчилль однажды изрёк: Петен бомбил Англию "без особого рвения". За что последний был приговорён — вместо расстрела
— к вечному изгнанию. Где и скончался в возрасте 95 лет. Заказывая себе на ссыльный остров Йе в Бискайском заливе… да-да — вышеупомянутые сигареты!
В Англии, — продолжавшей в войну закупки знаменитого табака, — "Голуаз" общепризнанно был приметой нищеты и бедности, некой подпорченной, что ли, с гнильцой, инородности. Аристократия, интеллигенция открыто брезговали забугорным брендом.
Так война, не пересекаясь с экономической политикой, что, в принципе, неудивительно, заставляла людей на подсознательном уровне выражать своё нерасположение. Экзистенциально возводя вражеские сигареты в ранг презираемого, чуждого. Одновременно не прекращая ими успешно торговать.
В 1950-м страстному курильщику Алексею Михайловичу Ремизову исполнилось 73 года. Сквозь густой дым Голуаза на нечастых посетителей парижского дома — на рю Буало, 7 — смотрели грустные умные глаза художника. Творца, который как никто другой умел придавать форму хаосу. Заглядывая в тёмные неизведанные глубины народной памяти, его подсознания. Заглядывая в души дорогих ему людей. Осмысливая и освещая искусством владения словом жизнь личную и жизнь современников, его поклонников
и соратников.
Неподалёку от Ремизовых, кстати, соседствовал Ю. Анненков, блестящий график, живописец, театральный художник. В том же доме жил давний приятель со времён "Кривого Зеркала" и "Бродячей собаки" режиссёр Н. Евреинов. "Внизу театр, на втором этаже литература", — шутила богема о Евреинове с Ремизовым. А сразу напротив, по другую сторону улицы, — жил один из прародителей сионизма, по выражению Анненкова, доктор Д. Пасманик (умер в 1930).
После Второй мировой войны всякое чувство безопасности исчезло синхронно со взрывом атомной бомбы. Парижане абсолютно перестали быть уверены в завтрашнем дне. Нутром ощущали, что всё на свете меняется с неугасающей быстротой. Откровенно всего боялись: кто-то трепетал, кто-то впадал в истерику.
В моду, подобно восторженному началу века, вновь вошли уэллсовские марсиане, спустившиеся на землю и пытающиеся её завоевать. В свою очередь, Париж, впрочем, как и всю Европу, завоёвывали не пришельцы из иных галактик, а раз от разу охватывали бушующие эпидемии: гриппозная, чахоточная — отголоски войны. Лекарств катастрофически не хватало.
Надо было обладать недюжинной силой ума и воли, чтобы уметь успокоить эти душевные фантасмагории, захлестнувшие город, пробравшиеся в мозг. Затушить пламя страстей хотя бы в небольшом, приватном пространстве художника.
В 70-летнем Ремизове окружающие лицезрели кипящий фонтан энергии, бойцовскую стойкость, напряжённую волю. Одномоментно умиротворение и сосредоточенность. Нацеленные в основном на то, дабы его произведения увидели свет, во что бы то ни стало были напечатаны!
Второй этаж… "квадриллион квадриллионов ступеней". После негромкого звоночка (а посвящённые знали условный сигнал: длинный, два коротких) дверь неспешно приоткрывалась…
Лукавые испытующие глаза пробегались по лицам посетителей: "А я думал — привиденье…" — Голос звучал так, будто приход гостей — редкое явление для хозяина. Будто он не знал, как обойтись с гостями. Это было лишь внешнее впечатление.
Здесь не лишне обратиться к мемуарам в полном смысле слова "литературной ученицы" Ремизова — Н. Резниковой. До скорбного дня помогавшей ему. Бывшей ангелом-хранителем писателя в парижский период:
"Маленького роста, сгорбленный, с живым внимательным взглядом, А.М. казался существом из другого, не нашего, сказочного мира. Здороваясь, он сильно жал руку своей сильной, сухой, мягкой рукой. Голос был спокойный, ровный и твёрдый, с особенным значением выговаривающий слова. Меня поразили глаза, их проницательный, умный и ласковый и вместе с тем шаловливо-лукавый взгляд. Круглые очки в тёмной оправе как будто бы составляли целое с карими глазами, которые, должно быть, очень
много видели. <…> Всё существо А.М. очаровывало: улыбка, голос и выражение, из тех, которые дети находят у своих любимых игрушек".
Передняя. Сгущённый запах табака и старых фолиантов. Длинный коридор.
Ремизов провожал всех на кухню, поил чаем с сухарями. С радостью принимая кулёк с любимыми миндальными пирожными, тем же "Голуазом": merci! Сам двигался медленно. Всё время зажигал сигареты и курил беспрерывно. Сдавалось, сейчас пачка Gauloises вот-вот вспыхнет в его руках.
Затем приглашал в комнату…
На стене висели коллажи из острых клиньев разноцветной бумаги, где выделялись золото и серебро. Он объяснял это тем, что сделал аппликации в память того дня, когда осколок бомбы попал в их дом. И окно разлетелось вдребезги!
Через комнату натянуты две нитки, вроде рыболовных. На них висят разные забавные предметы с оттенком оккультизма. Вместе с тем до странности по-детски простые, потешные.
Ремизов садился за аккуратно прибранный стол, с чернильницей, пресс-папье, курительными принадлежностями; гости — на диван под часы с кукушкой. Алексей Михайлович доставал свежие книги мануфактуры "Оплешник", созданной в 1950-м силами семей, друживших меж собой: упомянутых Резниковых, Андреевых, Сосинских. Предприятия, задуманного специально для выпуска его книг (всего вышло восемь): "Не будь “Оплешника”, моё имя не существовало бы на книжном рынке", — говаривал
он. Тут же предлагал гостям завизировать присутствие в "золотой книге" посетителей. Переплёт коей был украшен рисунками в неповторимом ремизовском стиле.
Как правило, его посещали, кроме ближайшего круга из "обезьяньего хвоста", слушатели Школы восточных языков, — поскольку Россия, Советский Союз были тогда в фаворе: все бросились учить русский. Они спрашивали совета, внимали его рассказам. С удовольствием получая подарки — неброские графические рисунки — портреты российских авторов, поэтов, сюжетные темы в экспрессионистском духе типа "пляшущего демона" для одноимённой книги или "позора" для книги
"Подстриженными глазами". (Один рисунок приобрёл у Ремизова Пикассо, — авт.)
Все с сожалением отмечали, что здоровье писателя оставляло желать лучшего. Он продолжал слепнуть. Оттого, куда деваться, Ремизову приходилось быть терпеливым слушателем: в пятидесятые он воспринимал литературу по преимуществу со слуха. (За два часа до печального ухода Н.В. Резникова читала ему Лескова: "Под чтение А.М. погрузился в полусон. Полусон перешёл в сон смерти".)
В 1950-е он редко надолго выбирался из своей квартиры. Кроме как на могилу жены, Серафимы Павловны, в день её кончины 13 мая (ушла в 1943). В основном привечая гостей, внимательно их расспрашивая и выслушивая. Например, сын Н. Резниковой — Егор — нередко читал ему сибирские, исландские сказки.
Будучи трудным, труднейшим и даже "искусственным" сочинителем, по мнению критики, филологов, — он очень ценил старшего товарища и друга Розанова. Правда, бывало, засыпал под академические, часто запутанные "мёртвые" фразы последнего: в сложности они вполне могли бы посоревноваться.
А.М. охотно рассказывал о В. Розанове. Любил его как мудреца, философа за "двойные мысли". Любил как человека. Чувствовал его человеческую теплоту и, говоря о том, насколько тяжко временами даётся общение с людьми, вспоминал: "А уж совсем мне было легко с Розановым".
Повествовал, как они порой чаёвничали вдвоём вечерами. Беседовали, рисовали всяческую "ерунду".
Розанов ужасно сердился на Ремизова, для которого эти рисунки были забавой, "безобразием". Для Розанова же — чем-то почти священным. Спорили об отношении к вопросу пола, его семантике, символиках, пансексуализме. Самое важное, утверждал Розанов, самое обожаемое для него в женщине не пол, а именно та лермонтовская покорность, тихость: "…но, в разговор весёлый не вступая, сидела там задумчиво одна". Впрочем, всё давным-давно было уже сказано в "Розановых
письмах".
"Ремизов А.М. один из умнейших и талантливейших в России людей. Яснородный (в оригинале по-гречески, — авт.), — говорит В. Розанов в "Сахарне", 1913. И дальше, саркастически: — По существу он чертёнок — монашёнок из монастыря XVII в.".
Этот розановский "чертёнок" напомнил мне творческий конкурс литературных и живописных произведений на тему "Дьявол". Объявленный в 1906 г. журналом "Золотое руно". Куда немолодой уже тридцатилетний Ремизов, начинающий литератор, послал святочный рассказ о деревенской секте сатанистов "Чёртик". Удостоенный тогда первой премии.
А. Блок, входивший в состав жюри, отметил в дневнике: "Ремизов расцветает совсем. Большое готовится время. "Чёртик" Ремизова великолепен, особенно если слушать его из его уст (даровитейший чтец). А на жюри Курсинский прочёл, как пономарь, — и всё-таки мы премировали".
В авторском исполнении Блок вскоре услышал "Чёртика" на ужине-сабантуе у М. Кузмина в декабре 1906-го. После чего черкнул матери ремарку: "…Ремизов читал рассказ, который мы премировали (мне понравился ещё больше)".
Андрей Белый подытожил: "Стальной вихрь безжалостно охватил Ремизова: точно кто-то злой, искони враждебный, встаёт над миром души талантливого писателя. "Чёртик" называет его Ремизов в замечательном рассказе того же имени. Не Чёртик, а Чёрт, принявший образ Тараканщика. <…> И растёт, и растёт образ Тараканщика, словно воплощение стального вихря — шествует он по тундре жизни. Окаянный Тараканщик" (Весы № 2. 1908).
Его старание воскресить допетровский язык всегда было камнем преткновения литературным исследователям. С изумлением отмечавшим, дескать, сложный ремизовский синтаксис, как и синтаксис раннего Замятина, вполне понятен… собственно деревенским людям. Крестьянство, изображённое Ремизовым, "знакомо с горем". Неудивительно, что книжки, сказки Ремизова, исходящие, проистекающие от корней народа, — народу были ясны и милы. В отличие от лиц сословий "высших".
И уж никак они не были близки язвительно-желчному Бунину, — ведущему начало в литературе от Пушкина. Стороннику классически явственной, внятной языковой манеры. Который громил Ремизова почём зря: "Хорош гусь Ваш Ремизов, дорогой Борис Григорьевич! — экзальтированно делился мнением Бунин в 1948 г. с одним из своих любимейших писателей-эмигрантов Пантелеймоновым: — Полвека бесчинствовал своим "русским языком" — теперь пустил слух, что он возвращает нас этим к настоящему
русскому языку — "до-Петровскому". Но к какому же именно до-Петровскому? Какое жульничество". — Бунин, конечно, как всегда ёрничал.
Хотя это бунинское неуёмное "жульничество" не так и плохо на самом деле.
Обобщённо его можно расшифровать как ремизовские непокорность, протест против навязанной реальности, отказ от коллективных истин и установленных ценностных прерогатив. Равно обожаемым издетства играм, игрищам: со словом, словообразом, звукорядом. Плюс видеорядом, произнесли бы ныне.
Игра, шутка, фантомный вымысел и загадки занимали особое место в жизни Ремизова. Придуманный им неправдашний, ни на что не похожий мир Обезьяньей Палаты давал богатую тему творческой фантазии читателя. Изобретённая ещё в Петербурге Обезьянья Великая и Вольная Палата продолжала жить и расширяться в Париже. Непосредственно "обезьяний хвост", — немалая группа русских изгнанников, друзей Ремизова, — помогала ему в безрадостном зарубежном житье.
В его тайное общество увертюры ХХ века входили Горький, Блок, Гумилёв, Замятин. Да практически все близкие писатели, поэты, художники, музыканты. Люди оригинальные и увлечённые, с их чудесными прозвищами. Постепенно превращаясь из лёгкой шутейной игры в объединение людей творческих, ищущих, нестандартных. Обретающихся вне всяких норм и мещанских устоев.
В непростых условиях издательского бизнеса в русской эмиграции наиболее крупные его вещи, созданные в 1920–40-х гг., при жизни автора не изданы целиком. Они публиковались в журналах и газетах отдельными рассказами или отрывками из книг. То были произведения экспериментально большой эпической формы. Такие как "Плачужная канава", "Учитель музыки", "Петербургский буерак", "Иверень".
В завещании Ремизов просил обязательно всё опубликовать!
Этому и посвятила всю оставшуюся жизнь Наталья Викторовна Резникова: публиковала, договаривалась с издательствами по всему миру, переводила (воспоминания детства Ремизова "Подстриженными глазами"). Несмотря на то, что Ремизов считался самым(!) непереводимым русским писателем. Да и сам он так думал.
Благородные усилия Н. Резниковой были подхвачены её сыновьями — Егором и Андреем, оказавшими бесценную помощь Пушкинскому Дому при издании 10-томного Собрания сочинений Ремизова: Москва. Русская книга, 2000–2003.
В первые годы эмиграции Ремизов жаловался, мол, его категорически мало и неохотно печатают по причине чрезвычайной "непонятости". Играло, разумеется, роль и то, что настоящим эмигрантом он никогда, по сути, не был. Непреодолимая свобода его духа не укладывалась в какие-либо формалистические рамки. Жил он исключительно сам по себе, ни к кому и ни к чему не примеряясь и не привязываясь.
С 1931 по 1949 г. печатание его трудов совершенно прекратилось.
В последние годы, наоборот, его стали довольно охотно брать во все русские зарубежные газеты и журналы — Европы, Америки. Даже в такие, каковые были ему глубоко чужды. Тем не менее, Ремизов печатался всюду — молчание душило его, угнетало и тяготило.
У него остались сонмы незаконченного, неизданного. В том числе продолжение "Подстриженных глаз" — "Иверень": воспоминания о годах тюрьмы, ссылки, литературных приключениях и встречах в Петербурге. Также "Учитель музыки": из долгого эмигрантского бытия; "В розовом блеске": трагическая история семьи etc.
Единственной предсмертной просьбой было непреложно всё выпустить в свет.
Он умер во сне, тихо, беззвучно. Не страдая и не мучаясь. Умчав в бесконечность на корабле с чёрными парусами… К своим родным и близким, ушедшим ранее.