Август сочился мёдом и теперь был пропитан ароматом Яблочного Спаса. По радио сообщали о введённом в Москве чрезвычайном положении. Лариса приглушила приёмник. Её пятилетняя Полюшка только что задремала.
— Болит… Животик… — сквозь забытьё бормотала девочка, и тонкие жилки слабо пульсировали под прозрачной кожей выступающего из-под пухового одеяла лица.
Уже неделю ребёнка сильно знобило. Лекарства не помогали.
Участковый врач Нелли Фетисовна не раз приходила, не раз звонила по телефону, справляясь о состоянии Полюшки и давая рекомендации. Докторша слыла в районе ясновидящей. Она увлекалась эзотерикой и вела при поликлинике школу здоровья, где охотно делилась секретами учения с родителями своих пациентов.
— Я всё-таки считаю, что у вашего ребёнка ОРВИ с абдоминальным синдромом. Это значит, вирусная инфекция сопровождается ложными болями в животе. Нужно время и регулярный приём антибиотиков и жаропонижающих, как я прописала, — наставляла Ларису Нелли Фетисовна. — На всякий случай сдадим кровь. В понедельник пришлю вам лаборантку на дом.
Сегодня анализ взяли, и к обеду все ждали результата.
Полюшка очнулась от полусна. Лариса подошла к её кровати.
— Мама, почитаешь мне, как Иван поймал Жар-птицу и потом стал счастливым? — прошептала девочка.
— Конечно, но пока давай попьём лекарства и хоть чуть-чуть поедим. А то ты зелёная у меня совсем, — заметила Лариса.
— И я стану счастливой? — серьёзно морща лоб, поинтересовалась Полюшка.
— Обязательно, — и мать, сдерживая слёзы, отвела взгляд от чистых, словно роса на незабудках, глаз ребёнка.
Наступившую тишину прорезал телефонный звонок:
— Алло! Это Нелли Фетисовна. К вам не приду. Я срочно беру больничный, — задыхалась докторша. — У вашей дочери в крови обнаружены плазматические клетки. Безотлагательно вызывайте скорую. Стёртая форма аппендицита на фоне ОРВИ. Как я недоглядела?.. Я срочно беру больничный.
Лариса бросила трубку. "Вот тебе и ясновидящая! Она даже не постеснялась сказать, что уходит от ответственности", — мелькнула мысль у женщины.
…В больнице ребёнка сразу взяли на операцию. Полюшка долго-долго ловила вместе с Иваном Жар-птицу и никак не могла поймать. Внезапно Иван и Жар-птица пропали, и девочка услышала рядом с собой два голоса: родной мамин и грубый мужской.
— Операция протекала с осложнениями. При вскрытии аппендикс лопнул, и гной излился в брюшину. Перитонит, голуба моя. Однозначно — реанимация, — частил мужчина непонятными Полюшке словами.
— Спаси Бог, доктор. Возьмите. Тут яблочки. Свои. Дачные. Чем богаты… — всхлипывала мама.
"Не плачь, мамочка, я тут, близко", — хотела крикнуть девочка, но голоса исчезли. Полюшка открыла глаза и поняла, что её везут куда-то по широкому коридору мимо огромных окон. Девочка взглянула на движущееся ей навстречу закатное небо за стёклами и скудные, красного золота, облака. "Вот они, перья Жар-птицы!" — облегчённо вздохнула Полюшка, ухватилась за них обеими руками и полетела, полетела, полетела в завтрашнее светлое утро.
СОЛЁНАЯ БАТАРЕЯ
В квартире бабы Шуни потекла батарея. Течь была небольшая: просто у стыка с трубой появлялись редкие капли. Как всякая хорошая хозяйка, баба Шуня озаботилась и вызвала из ДЕЗа слесаря.
Здоровый детина лет сорока оценил ситуацию и, то ли не желая работать в воскресенье, то ли вымогая последние бабкины копейки, посоветовал:
— Батарею надо посолить, через несколько дней она заржавеет — и течь прекратится. А такой трубы у меня нет.
Детина ушёл. Старушка, не поскупившись, посыпала батарею крупной, как для капусты, солью.
Пролетело три дня. Батарея не сдавалась. Баба Шуня тоже. В очередной раз насыпав соли на стык, старушка принарядилась в церковь.
Баба Шуня не считала себя чересчур набожной, но она верила во Христа и Богоматерь.
В церкви старушка приблизилась к праздничной иконе, перекрестилась, поцеловала образ, зажгла свечу и мысленно обратилась ко "Всех скорбящих Радости": "Матушка Богородица! Свет мой! Помоги мне с батареей! Течёт она, спасу нету!" Баба Шуня ещё два раза быстро перекрестилась и осталась на службу.
Старушка вернулась домой в обеденный час. Перед дверью в её квартиру толпились соседи во главе со слесарем.
— Вот она! — заорала женщина, живущая этажом ниже, — затопила всех и шляется где-то!
— Так я же её посолила! — прошептала баба Шуня.
— Что ты бубнишь, чокнутая? — не унималась соседка. — Открывай скорее. Воду перекрыли. Весь стояк мёрзнет. Что там у тебя?
Старушка никак не попадала ключом в замочную скважину. В конце концов она отперла дверь. Без приглашения толпа ринулась в квартиру.
На полу стояла вода. Труба отошла от батареи и торчала под углом к стене.
— Вот так рвануло! — удивился один из непрошеных гостей.
Телефон не работал. Слесарь помчался за подмогой.
Люди постепенно разошлись, оставив на полу грязное месиво.
Баба Шуня бегала с тряпкой, хлюпая носом и сапогами.
Часа через три батарея с новой трубой уже грела квартиру.
"Божечки ты мой! — волновалась старушка. — Что со мной будет?"
Недолго размышляя, она собралась в суд.
Был неприёмный день. В кабинете районного судьи сидела только юная секретарша.
— Доброго здоровьица, милочка! Помогите! Дайте бумагу и ручку: хочу заявление сделать, — суетилась баба Шуня.
— Присаживайтесь, гражданка, — предложила секретарь, доставая необходимое.
"Прошу суд разобраться в случившемся. Соседей залила не по своей вине. Батарею солила, как велел слесарь, а она прорвалась. Парфёнова А. А. 6 ноября 1996 года", — написала старушка и протянула девушке лист.
Секретарь прочитала, взглянула исподлобья в карие, прозрачные, словно из чешского стекла, глаза бабы Шуни и произнесла:
— Оставьте на подоконнике. Судья посмотрит.
Старушка вышла из кабинета. Солёные ручейки медленно потекли по глубоким бороздкам на её щеках. Баба Шуня ощутила лёгкость и радость: "Спасибо, Царица Небесная! Всё хорошо!"
ПРОСТО ХАМКА
В офисе банка было душно, кондиционер не выдерживал летней жары.
Ирина Павловна, полная женщина лет шестидесяти, с красиво уложенными вьющимися седыми волосами на гордо посаженной голове, дождалась своей очереди оплатить коммунальные услуги. Откуда ни возьмись к терминалу подскочила сухопарая "баба-ягодка".
— Здесь очередь, — по старой учительской привычке сделала замечание Ирина Павловна.
— Дома командуй, толстомордая дура! Я стояла! — и "баба-ягодка" заняла место у терминала.
Окружающие молчали, не ввязывались.
Ирина Павловна хотела ответить: "Вы просто хамка!" — но остановилась, стремясь избежать перепалки.
Её, инвалида, так ещё не оскорбляли. Одутловатое красное лицо, отёкшие веки, прикрывающие сияние печально-синих глаз, — всё это было следствием тяжёлых болезней. Вот и вчера врачи скорой нашпиговали Ирину Павловну сильнодействующими препаратами.
Бывшая учительница заняла место за соседним терминалом и поймала на себе колючий, торжествующий взгляд хамки. Ирина Павловна посмотрела в её глаза, ища там признаки безумия, и, не найдя их, задумалась: "Что сделало эту женщину такой озлобленной, такой жестокосердной? Почему она бросилась в бой, переполненная ненавистью, когда на неё никто не нападал? Библейский Хам в простоте посмеялся над наготой своего отца, не желая сделать ему больно. Копьё этой хамки нацелено на причинение
боли. Чем глубже нанесённая рана, тем ощутимее победа. Зачем это здоровой, цветущей женщине? Может, она, подогреваемая равнодушием людей, хочет, выбрав себе жертву, почувствовать своё превосходство, власть? Хочет от неосознанного ощущения собственной неполноценности? Я не поддамся на провокацию! Я не буду нервничать!" Размышляя, Ирина Павловна механически оплатила счета. Сердце не слушалось, сжималось. Кровь приливала к лицу.
"Баба-ягодка" тоже была напряжена: она никак не справлялась с предлагаемой терминалом программой.
Ирине Павловне вдруг стало жаль эту женщину. Учительница, борясь с недомоганием, по-христиански решила было "подставить вторую щёку": предложить свою помощь. "Нет, у меня есть самолюбие! Я не хочу получить второй удар", — пошла на попятную Ирина Павловна и направилась к выходу. Она сделала пару шагов и напоследок обернулась: посетители были заняты каждый своим делом, хамка продолжала одиноко стоять у терминала, беспомощно тыча пальцами в "окна"
сенсорного монитора.
Внезапно кровь резко отлила от лица Ирины Павловны, дыхание сбилось, всё поплыло перед глазами, перемешиваясь как цветные стекляшки в калейдоскопе, и бывшая учительница почувствовала, что пол уходит из-под её ног.
ТАЙНЫ СТАРОГО ДОМА
Кириллу Соколовскому, студенту-историку
— Дед, ты давно обещал показать мне старый дом в лесу — родовое гнездо, — докучал Игорь своему деду Фирсу. Игорь жил с родителями в городе, учился на историческом факультете университета и приехал на каникулы погостить к деду в село.
— Неуёмный какой! Ладно, завтра с восходом пойдём, что ли, — закряхтел Фирс.
Солнце ещё не проснулось. Игорь, в спортивном костюме и низко повязанной на лоб бандане, надев, как и дед, сапоги, позёвывал на предрассветное небо. Фирс захватил котомку, патронташ и ружьё, что выдавало в нём бывшего лесника.
Выйдя за село, путешественники двинулись узкой тропкой через редколесье. Потом тропа пропала. Лес густел, темнел, пропуская лишь тонкие нити золотистого, словно раскрывающиеся глаза одуванчиков, раннего солнца. Игорь послушно шёл за дедом: любопытство брало своё. Сучья под ногами хрустели, как больные кости Фирса. Дед разводил и придерживал руками частые ветви деревьев, давая дорогу внуку. Вдруг Фирс остановился, вскинул ружьё: впереди кто-то с резким треском ломал лес.
— Ишь ты, сохатого спугнули, — с сожалением произнёс дед, будто извинялся перед старым другом за неожиданно нарушенный покой.
Внезапно лес расступился, обнажая огромную поляну. В отдалении, среди разросшегося сочного бурьяна, возвышалась одинокая рубленая изба. Ставни были открыты, и заброшенное жилище смотрело бельмами грязных окон на полуденное уже солнце.
— Здесь раньше стояла деревня, — завёл разговор Фирс, — остался только наш дом, крепкий, как хозяин, который его строил. А ведь срубу-то почти сто лет — малость постарше меня будет!
— Разве не ты его строил? — удивился Игорь.
— Где там! Дед мой, прапрадед твой, Тит. Как строил, мне не ведомо. А вот как выгнали его из собственного дома, помню. Тридцать второй год шёл. Мал я ещё был: шесть лет всего. Вызвали Тита в район. Отец мой с ним поехал, и я увязался. Заходим куда-то: людей — яблоку упасть негде. За столом трое. Один с оружием. Слышу: "Ты Тит Корнеевич Доброхлебов?" Дед мой: "Я". Тот, который с оружием, кипит: "Единоличник, говоришь. Почему налоги государству не
платишь? Нанимал батраков, когда дом свой строил? С нами поедешь. Семью твою не трогаем пока. Сыну своему скажи спасибо. Он кооперацию на селе поднял. С ним ещё разберёмся: сыном кулаку теперь доводится". Отец молчит, бледный, как холст. Я слова-то слушаю, запоминаю, а понять не могу. Уразумел только: неладное что-то — и в рёв. Взял меня отец за руку, вывел на улицу и повёз обратно домой. Вот так-то, Игорёша.
Тем временем путники подошли к срубу. Дверь оказалась незапертой. Печь теплилась. В ней, в старом чугунке, — какое-то варево. В углу, на потемневшем сосновом полу, — свежие берёзовые поленья.
— Цыган ли? Охотник? Беглец ли откуда? Что за новый жилец в старом доме? — насторожился Фирс и поправил ружьё. — Ушёл. Наспех. Видно, услышал нас, а встречаться не пожелал. Ну что, смотри избу, хотел-то больно.
Постройка была просторной. В нескольких комнатах сохранилась кое-какая утварь, покрытая паутиной и пылью: стол, лавки, домашний ткацкий станок, швейная машина, большой, тёмного дерева, сундук, запертый на висячий замок.
— Дед, давай посмотрим, что внутри, — пиная сундук носком сапога, предложил Игорь.
— Мамушка моя, прабабка твоя, не разрешала отмыкать его ни при каких обстоятельствах. Послушный я был: вот и бросил его, когда в девяностые переезжал в село, — заметил Фирс, сбивая замок прикладом ружья.
Вдвоём откинули крышку. В сундуке лежали бумаги.
— Вот так тайна! — изумился Игорь, вертя в руках ветхую распадающуюся тетрадь. На обложке он прочитал: — "Пётр Доброхлебов. Животноводство. Конспекты".
— Отца за деда Тита не тронули: Пётр был хорошим организатором. Учиться он уехал в сельхозинститут. А потом отцу колхоз слабый дали. Недолго Пётр руководил им: как только вывел колхоз в передовые, другого председателя назначили. Так и кидали отца до начала войны на самые трудные участки: где тяжелее — там Пётр. Дома почти не жил. А в сорок первом отец пошёл добровольцем на фронт, несмотря на свои года. Письма с войны писал. Гляди вот тут, — и Фирс вытащил из сундука несколько
сложенных вчетверо, пожелтевших, затёртых листков бумаги.
— Смерть немецким оккупантам! Воинское, — прочитал Игорь. И дальше мелким почерком химическим карандашом: — "Добрый день, Фирс! Первым делом шлю я свой горячий сердечный привет и желаю успехов, здоровья и счастья. Я уезжаю сегодня в Курск, правда, не в самой, а близ его километров десять-двенадцать. Адреса точного пока нет. Работы будет много. Живу пока что ничего, а впредь надеюсь и того лучше…" Дед, но тут же ни слова "о доблести, о подвигах, о славе"!
— Для бойцов война — это работа, тяжёлый солдатский труд. Так в письме и написано. Пётр — охотник был опытный: белке в глаз целился, вот и взяли его в стрелки. Взводом командовать дали. Письмо это, видно, последнее. На Курской дуге отец погиб в конце июля сорок третьего. Смотри вот: "…верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит…" Похоронка это, Игорёша. Когда получили её, не чаял я, что мамушка переживёт. Выдюжила. Верить не хотела. Ждала
всё. Вишь ты, бумаги отцовы сохранила. Думала: вернётся отец — пригодятся ему, — вздохнул Фирс.
— А это что за странные журналы? "Спутник агитатора" за тридцать седьмой год и тут же ниже: "Тетрадь по тригонометрии ученика 10 класса Доброхлебова Фирса". На каждой странице прямо по печатному тексту аккуратной рукой чернилами выведены формулы, задачи, примеры. Дед, что это? — недоумевал Игорь.
— Во время войны бумагу писчую трудно достать было. Вот и делали мы наши тетради из старых журналов и газет. Оказия у меня с одним журналом вышла. У Тольки, друга моего, имелся трофейный немецкий складной ножичек на десять предметов. Дорогая игрушка. Выменял я ножичек на такую тетрадь. Принёс домой, а мамушка в слёзы: "Кого вырастила? Спекулянта! Отцовы журналы за немецкое барахло раздаёт!" В школу со мной пошла, заставила ножичек отдать, а журнал забрала, —
и грустная улыбка скользнула по лицу Фирса.
— Дед, а это ты на фотографии? — с карточки смотрели весёлые глаза безусого светлоголового паренька.
— Старший брат, Василий.
— Не знал, что у тебя брат есть.
— Был. На биолога выучился. Воевал. С победой вернулся. А тут такое дело. Когда наша страна в ответ на американское оружие свою атомную бомбу сделала, Васятка статью написал против тогдашней политики, об опасности атомного оружия для людей и природы всей Земли. Да сам перепугался статьи-то своей. Из Казахстана, где работал, домой прибёг, прятался: боялся — заберут. Услышит: собаки лают — и в подполье… Нашли. Вытащили его, а он ни жив ни мёртв — дрожит весь. Без права переписки
осудили. Да страх-то Васятку съел: в психбольнице где-то помер. Письмо нам было. Мамушка сожгла письмо: не поверила. Ждала Василия, как и отца, да так сама и засохла. Через то и я из леса никуда не подался: в лесу-то оно спокойнее, — разволновался Фирс. — Идти пора, Игорёша. Нынешний хозяин не ровён час появится, а нам до заката домой поспеть надо.
— Дед, в этой избе кругом артефакты, раритеты — история, понимаешь? — горячился Игорь, беря часть бумаг и второпях укладывая их в котомку.
Перекинув важную ношу через плечо, Игорь вслед за Фирсом поспешил в обратный путь.
Старый дом с его новой тайной остался позади. Встречный ветер бил в лицо.
— Чувствуешь, Игорёша, ветер перемен? — спросил вдруг Фирс.
— Ты о чём, дед? Книжек начитался? Это в них так пишут, — улыбнулся Игорь.
— Да… — будто не слыша, упрямо продолжал Фирс. — Ветер нового времени. Каким оно будет? Какими будем мы?