Помню то утро с застрявшим в мареве рассвета солнцем, когда я впервые увидел тебя (так и хочется написать это слово с большой буквы!).
Я бежал с портфелем вниз по своей улице Почтовке, затем свернул налево в переулок, ведущий в школу, и перед самой школой увидел справа в открытой калитке, за которой виднелся двухэтажный бревенчатый дом, дедушку в шапке белоснежных пышных волос и с такой же пышной белой бородой. Глаза его излучали неподдельную доброту.
Я остановился как вкопанный и поздоровался с ним. В те далёкие годы считалось позором для родителей, если их ребёнок первым не поздоровается со взрослым на улице. Уж очень дедушка был колоритным — в темно-серых широких штанах с большими заплатами на коленях и малиновой рубахе с такими же большими заплатами на локтях — он походил на лесовика из сказки.
Но не ради дедушки остановился я на всём скаку.
На руках у дедушки, любовно прижатый к его груди, лежал светло-коричневый щеночек, похожий на неуклюжего медвежонка, и вылизывал тонким розовым язычком ладонь своего хозяина. Глубоко и сладко зевнув, да так, что его глазки зажмурились и откуда-то из его глубины раздался тоненький визг, он обдал меня тем неподдающимся описанию неповторимым запахом, которым пахнут все сосущие мать кутята и который вскоре пропадает. Глядя на его почти квадратную миниатюрную головку с маленькими
торчащими ушками, я восхищенно произнес: "Ну прямо миш-ка!" Так у щенка появилась кличка.
Щеночек развернулся на руках у дедушки, чтобы улечься поудобней, и я успел разглядеть у него тоненький хвостик крючочком с белым пятном у основания и такое же белое пятно на левой задней лапке.
— Можно мне его погладить? — заискивающе спросил я.
— Мо-ожно, — улыбнувшись, протяжно ответил дедушка. Ему льстило, что его питомец приворожил сердце маленького человечка.
Я поставил у ног портфель и осторожно погладил головку щенка. Он несколько раз щекотно лизнул мне запястье.
— А можно мне взять его на руки? — осмелев, спросил я.
— Возьми…
Я подхватил малыша под мягкое и гладкое, без шерсти, горячее пузико и прижал к своей груди. Он, присмирев и успокоившись, лизнул меня в подбородок. Ему казалось, что союз наш скреплен прикосновением его языка навеки.
Так же думал и я.
Едва высидев все уроки — в голове были только мечты о собачке — я стрелой помчался в соседний двор. Увидев меня, дедушка, копавший в огороде грядку, воткнул в землю лопату, достал из конуры щенка и подошел с ним ко мне.
— Я хочу этого щеночка, — выпалил я своё заветное желание. Мне хотелось прямо сейчас завладеть этой живой игрушкой.
— Ну, это дело хорошее, — подумав, нараспев ответил дедушка. — Только щеночек еще с неделю должен сосать молочко у матери. А твои родители должны разрешить тебе взять его.
Моя матушка не меньше меня любила собак, поэтому, услышав мой рассказ, она на следующий же день, в воскресенье, отправилась со мной к тому дедушке, чтобы подтвердить, что она не против щеночка, наоборот, он и ей очень понравился. Ну, а у отца я был любимцем, он считал своим долгом потакать моим желаниям — благо, неисполнимых желаний у меня никогда не возникало.
Радость моя была столь велика, что я не помню, поблагодарил ли я дедушку за подарок.
Наша семья необъяснимым для меня образом всегда привлекала к себе собак, причем отнюдь не бездомных. Поначалу они переставали приходить на ночлег к старым хозяевам, а потом начинали облаивать их на улице. Мы собак никогда на цепи и взаперти не держали, и они были вольны вернуться к своим прежним хозяевам.
Когда я давал имя своим собачкам, я не знал, что надо учитывать не только их характерные особенности и внешность, но и пол, а когда научился различать пол собачки, к имени привыкали и мы, и сами собачки. Так девочка Мишка осталась Мишкой.
Наступившая зима была самой холодной и голодной в стране за все послевоенные годы. Ртутный столбик в январе 1955 года в Москве опускался ниже 35 градусов. Снег на улице и вокруг нашего дома был выше моей головы.
Оставшийся после войны на службе в Германии мой самый старший брат, квартировавший с другими офицерами в имении какого-то барона, не успевшего из-за стремительного продвижения наших войск вывезти из своих подвалов коллекционные вина и деликатесы, присылал нам посылки с игрушечными инерционными машинками, красивыми открытками и парафиновыми дедами-морозами, одетыми в разукрашенную фольгу. Эти посылки он сопровождал "прикольными" письмами, в которых предлагалось деда-мороза
под звон курантов раздеть, а его шоколадную фигуру съесть, запивая шампанским. Он и не подозревал, что наша семья в то время умирала от голода.
Вместе с нами голодала и Мишка, которая, не выдержав голода и холода, нет-нет да и убегала куда-то на полчаса, а возвратясь, сразу сворачивалась клубочком на полу поближе к печке и засыпала. Печка у нас топилась не каждый день, а только тогда, когда нам удавалось наломать в овраге веток или подобрать на улице выпавшие из какой-нибудь машины щепки. Однажды поздно вечером мы не заметили в печке не прогоревший уголек, закрыли трубу, чтобы сохранить драгоценное тепло, а наутро от
моих валенок, сушившихся в печи, осталась лишь горстка золы.
Но я всё же пошел в школу в отслуживших свое время ботинках самого старшего брата, подвязав бумажной веревкой отставшие подошвы. На обратном пути из школы веревки перетерлись, и ботинки разинули рты. У самого дома я был остановлен на улице членом родительского комитета школы. Тот нагнулся, поглядел на мои ботинки и покачал головой. А на следующий день мать принесла мне в подарок от родительского комитета школы новенькие дерматиновые ботинки, а старыми протопила печь.
Я это время смутно помню, наверное потому, что голова моя в ту зиму постоянно кружилась, и мы с братом и сестрой оживали только к ночи, когда с работы на паровозе с Белорусского вокзала приезжал отец и привозил полбатона серого, вкуснейшего хлеба. Я до сих пор предпочитаю кусок грубого свежего хлеба любым тортам и выпечкам. К тому времени я, перевязавшись крест-накрест материнской шалью, приносил с колонки, стоявшей посередине улицы, ведро воды, а если в тот день ее не отогревала
дежурная машина с печкой на прицепе, то набивал его несколько раз снегом. Мать ставила на керосинку чайник, и к приходу отца кипяток был готов.
Мать разрезала полбатона напополам, половину убирала на завтрак в печь, чтобы он не замерз за ночь, нарезала всем по кусочку (себе отрезала самый тоненький кусочек), мы садились за стол, и начинался пир — чаепитие вприкуску с хлебом, посыпанным солью. И соль была тогда не такая, как сейчас, а гораздо вкуснее и красивее, не пыльцой, а мелкими блестящими пластинками. Прежде чем посыпать свой хлеб крупной солью, я отламывал от него ломтик и незаметно для других под столом отдавал
Мишке. Та мигом проглатывала его и потом долго вылизывала мне в благодарность ладошку и пальцы.
В последние дни месяца отец уже не привозил с работы хлеба, и мать ломала голову, чем бы нас накормить. А тут еще отца отправили в командировку.
Спас нас случай. Умер брат моего прадеда, и нам в наследство от него привезли шесть промерзших, в снегу, поленьев дров и старинный инкрустированный шкафчик из красного дерева. Мать дернула за колечко дверцу и в углу верхней полочки увидела коробочку с каким-то зеленовато-серым порошком. Она долго принюхивалась к нему, пару раз лизнула — и решила сварить его. Сейчас-то я понимаю, что это был остаток обычного обойного клея. Но тогда еще не было синтетического клея, и мы продержались
на нем целую неделю, выхлёбывая в день по стакану мерзкого — бр-р-р! — пойла.
Я думаю, мать поставила себе целью в те голодные годы не только не дать нам умереть с голоду, но и "вывести в люди", как она не без гордости говаривала соседям. Это была ее сверхзадача. Мой второй по старшинству брат учился в Московском государственном университете на физико-математическом факультете и жил у деда, получавшего персональную пенсию, сестра тоже училась в МГУ на журфаке и жила в общежитии. Я с третьим братом, помимо средней школы, посещал музыкальную школу,
учился на двух инструментах и пел в Московском детском хоре. И всё это либо бесплатно, либо за менее чем символическую плату.
Моя мать не была лишена предпринимательской жилки. В сарае она держала то кроликов, то козу, то порося, то индеек. В ту пору в сарае осталась лишь пара кур, которых мать прикупила цыплёночками ещё с лета. Но с приходом холодов они перестали нестись.
Мать посоветовалась по этому поводу с нашим соседом по дому и сараю дядей Лёшей, который был для нее авторитетом и которого она сильно жалела из-за того, что у него с тетей Броней не было детей. Дядя Лёша, потирая на морозе полные щеки верблюжьей варежкой, высоким голосом пропел: "Откуда и-им яичко взять — они ж тоже, бедные, голодають. Но курок не режь, перетерпи".
Почему-то Мишка с первого дня невзлюбила его и при встрече звонко облаивала. И мать оттого стеснялась дяди Лёши.
На второй день после того, как кончился клейстер, мать пошла со мной, моим старшим братом и Мишкой в сарай, чтобы зарезать одну из наших курочек. Открыли дверь, но курок не нашли. Слышим, в соседнем сарае возится дядя Лёша.
— Алексей, не видал наших курочек? — крикнула через стенку мать.
— Давно не видал, — ответил дядя Лёша.
— Ну-ка, ребята, сбегайте на улицу, может, они там копаются.
Мы вышли из сарая. А Мишка сразу же, будто не в первый раз, поднырнула в прорезь Лешиного сарая, которую он сделал с лета для своей кошки, которую так и не завёл, и вылезла с яйцом в зубах. В тот же момент в соседнем сарае раздалось протяжное квохтанье.
— Алексей, открой-ка, — решительно сказала мать и, не дождавшись ответа, сама открыла дверь.
В сарае на низкой полочке стояли два аккуратно связанных из проволоки гнезда, устланных душистым сеном, перед гнездами лежала горстка пшена, а в гнездах восседали наши курочки… Увидев хозяев, они виновато выпорхнули из гнезд. На дне гнезд лежало по розовому яичку. Такие же гнезда наш щенок нашел на следующий день под крылечком дяди Лёши у входа в дом.
Так Мишка стала героем нашей семьи. Нашей курочке последовала амнистия, и она с подружкой стала нестись уже в нашей прихожей при доме. Наш двухэтажный дом, бывший радиоузел Кунцева, откуда передавали сигналы тревоги при налете фашистской авиации на Москву, а затем речь Левитана о капитуляции Германии, после войны представлял собой коммунальную квартиру на шесть семей. Первоначально это был небольшой одноэтажный барак, в котором размещался нарсуд. В разное время к нему с разных
сторон делали пристройки, а затем возвели второй этаж для радиоузла и вывели к нему наружную лестницу. Пристройки, сделанные зимой, имели по две стены, между которых был засыпан шлак. Нашу пристройку на верхнем этаже делали летом, в самом начале войны, и забыли или не успели сделать в ней вторые стены и утеплить их шлаком, так как все строители ушли на фронт. Поэтому с приходом морозов стены в нашей комнате изнутри покрывались льдом.
А дальше со страшною скоростью завертелись годы. Школа — музыкальная школа, зимой в промежутках между школами — только что пришедший в нашу страну канадский хоккей. А еще я любил кататься на лыжах с самых крутых гор. Однажды я пошел с Мишкой в наш глубокий овраг и только подвязал бумажными веревочками лыжи к ботинкам, как сзади через забор сада перепрыгнула огромная овчарка и с рыком бросилась на меня. Но навстречу ей уже со звонким лаем мчалась Мишка, и она вцепилась бы овчарке
в глотку, если б та, поджав хвост, не убежала назад.
Но настал день, когда нашей большой семье дали трехкомнатную квартиру в новом пятиэтажном кирпичном доме. Это сейчас такие квартиры презрительно называют "хрущёбами", а пятиэтажки сносят одну за другой. А тогда это был предел мечтаний многих москвичей.
Переезд на новую квартиру был омрачен неожиданным горем. Для меня это было первое настоящее человеческое горе в жизни. Мой второй по старшинству брат к тому времени окончил МГУ и перебрался из общежития в новую квартиру. Увидев в ней Мишку, он велел немедленно убрать её.
— Куда ж её девать? — не веря в это не подлежащее обсуждению требование, спрашивал я.
— А куда хочешь.
— Можно я в палисаднике сделаю ей домик?
— Я сказал нет.
Не смогли мне помочь и мои родители, робко поддерживавшие меня. Ведь этого сына боялся даже его собственный отец!
Блестящий физик-теоретик, мой второй по старшинству брат принадлежал к легендарному поколению физиков, которые в кратчайшие сроки создали ядерный щит страны и тем самым сделали ядерную войну бессмысленной. Если б их имена тогда знала вся страна, они были бы не менее знамениты, чем наши первые космонавты. Привычка всё "поверять алгеброю" отодвинула у большинства "физиков" на последние позиции при принятии решения характерные для русского народа чувства справедливости,
доброты и сострадания, не поддающиеся никакому численному выражению и осмыслению.
Мой второй по старшинству брат-физик задолго до государственных деятелей России начала XXI века применил принцип креативности не только в своей работе и жизни, но и в быту всей нашей семьи. Всё устаревшее и не приносящее прямой пользы, которую можно было посчитать с точностью до копейки, безжалостно искоренялось и выбрасывалось на помойку. Наши домашние цветы — герань, "ванька-мокрый", фикус — перед этим срезались под корень, чтобы не заразить "мещанством"
другие семьи. Антикварные часы с затейливым боем, старинный инкрустированный шкафчик, спасший нас от голодной смерти и только за одно это заслуживший бессмертия, дубовый гардероб разносились в щепки топором. Огромный медный таз для варки варенья предварительно дырявился. Ручная швейная дореволюционная машинка "Зингер", не знавшая, что такое ремонт, на которой моя мать бескорыстно обшивала всю нашу улицу, корёжилась, а их место занимала модная канцерогенная мебель из прессованных опилок, которая через
пару месяцев разваливалась, да электрическая швейная машинка, сразу же и бесповоротно вышедшая из строя. Этот принцип креативности был применен и к Мишке.
Я временно пристроил Мишку в саду у своего друга на той же улице, где мы раньше жили. Его семье квартиру пока не давали, дом не ломали, а у них был сад, который надо было кому-то сторожить.
Так Мишка, никогда не знавшая ни ошейника, ни поводка, ни привязи, попала к чужим людям в сторожа сада в наспех сколоченную конуру. Ей, привыкшей к ежедневным прогулкам, играм и ласкам, пришлось осваивать пятачок земли вокруг конуры, ограниченный длиной веревки.
Поначалу я навещал ее каждый день, потом через день, затем через неделю — ведь новым хозяевам стали в тягость мои визиты. Я заметил, что в глаза она мне уже не смотрела, а глядела как-то вбок. Наверное, Мишке, с высоты своей собачьей любви и преданности мне, было жалко меня, расторгшего наш союз, и потому она не глядела мне в глаза. Мишке, спасавшей не раз мою мальчишечью жизнь, было стыдно за меня. Но еще и тогда в ней были живы собачья преданность и любовь ко мне, и мне было
не поздно вернуть её к себе…
Однажды под утро Мишка, проделав за ночь путь из конца в конец Кунцева, прибежала к нам на новую квартиру и звонко залаяла под моим окном. Я, в чем спал, выбежал на улицу. От радости она чуть не сбила меня с ног.
Мы поднялись к себе на второй этаж, родители помогли отвязать кусок веревки, болтавшийся на шее, которую Мишка сумела перегрызть ночью, напоили, накормили её. Даже в уголках губ второго по старшинству брата я заметил нечто похожее на человеческую улыбку.
Я ликовал! Брату понравилась преданность Мишки!
Дождавшись, когда она вылизала тарелку, брат сказал:
— А теперь убирай её. А то я отрублю ей голову.
Через год Мишка родила от случайно забежавшего кобелька четверых таких же красивых щенков и вырастила их. Они были точной её копией, и их мигом разобрали соседи.
Потом новым хозяевам Мишки дали смотровую на новую квартиру, и они передали собачку своим знакомым сторожить дачу. А те отдали своим знакомым. А когда мой второй по старшинству брат-физик купил кооперативную квартиру и съехал на неё, след Мишки затерялся навсегда.