В ШКОЛУ!
Вера Ивановна, выпускница Московского педагогического института, а теперь учительница начальных классов села Верховенское, обходила дома, чтобы записать детей в первый класс. Директор так и сказал:
— Вера Ивановна, у нас каникул нет, берите список и по дворам, начинайте работать, заодно и с родителями познакомитесь, хотя многие на сельхозработах, время-то горячее!
В коротеньком платьице она сама была как школьница, только бантики заплести в косички, хотя в душе и старалась быть похожей на учительницу-народовольца, ушедшую в народ, по словам Н.А.Некрасова: "Сеять разумное, доброе, вечное, и тогда обязательно скажет спасибо сердечное русский народ…"
Но время уже было другое, в домах появлялись первые компьютеры. Города и веси стала опутывать паутина Интернета, а космические корабли давно бороздили просторы околоземного, и не только, пространства.
"Итак, кто у нас первый по списку? Ага, Звягин Дима, но нет, он в конце села, а ближе? А ближе у нас ещё один Дима Мураховский и тут же рядом Танечка Фомина, к ним и пойдём".
Родители у обоих оказались дома. Короткая беседа и дальше — к Оле Кравцовой. Тут тоже всё нормально.
Дальше Ева Гросс, родители которой уехали в Германию на постоянное место жительства. Сказали, как обустроятся на новой родине, так сразу заберут и бабушку и Еву, хотя бабушка ни в какую уезжать не хотела.
"Кто у нас там дальше…, — близоруко водя пальцем по списку, сама себе говорила Верочка, — Криворучко С. Не понятно, мальчик это или девочка? То ли Саша, то ли Света? Кстати, и Саша, может оказаться девочкой Шурой".
Вера Ивановна толкнула калитку и тут же упёрлась носом в спину полной женщине с ребёнком на руках, которая с кем-то разговаривала, а с кем — было не понятно.
— Настя, в углу, где крапива, смородину тоже оборви…
— Да, оборви! Легко сказать… с твоей смородиной все ноги крапивой обстрекала!
— Варенье зимой кто ложками есть будет?
— Да его ещё до осени всё Сашка сожрёт...
И тут поверх кустов показалась светловолосая голова девочки лет двенадцати-тринадцати.
"Кого же здесь в первый класс-то записывать?" — подумала Вера Ивановна.
Она хмыкнула за спиной у женщины и робко произнесла:
— Здравствуйте, вы Криворучко?
— Я, а что?
Женщина повернула голову и увидела стоявшую сзади девушку.
— Я учительница и записываю детей в первый класс. Кто у вас пойдёт в школу? — и, покраснев, Верочка огляделась по сторонам.
— А-а-а!… Это мой второй, средненький, Санька. Он сейчас где-то с ребятами шляется, скоро прибежит, есть захочет и прибежит, пока у меня молоко есть.
Последние слова Вера не поняла, да это и не важно.
— Пойдёмте в хату. Молочка хотите? Парное…
— Спасибо, — застеснявшись, отказалась молодая учительница.
— Ма-а-а!.. — раздался неожиданный крик, и Вера вздрогнула, послышалось шлёпанье босых ног.
Улыбаясь во весь щербатый рот, в дом влетел кудлатый и чумазый мальчишка, довольно крепкий и крупный для первоклассника, и с порога снова завопил:
— М-а-а! Жрать хочу! Дай титьку!
Вера Ивановна, ничего не понимая, оглянулась на женщину, а та, положив ребёнка на кровать, молча полезла за пазуху и вывалила огромную, загоревшую сверху, белую грудь с распухшим коричневым соском и сунула её в щербатый рот сына. А он, не обращая внимания на девушку, припал к мамкиным запасам, чмокая, жмурясь и закатывая глаза от удовольствия.
— Санька, не кусай, больно! — время от времени говорила мать и добродушно шлёпала его по затылку.
Вера Ивановна с широко открытыми глазами, словно увидела неандертальца, удивлённо смотрела то на мать, то на сына, ничего не понимая и не в силах произнести ни слова. А мать, виновато улыбнувшись и вздохнув, произнесла:
— Вот такой он у меня, с грудного возраста никак не отучу. Я даже грудь горчицей мазала… — ничего не помогает!
— А как же в школе?.. — задала глупый вопрос Вера.
Но тут открылась дверь, и в дом вошёл мужчина, такой же чумазый, как Санька, в промасленной робе и тоже с порога, как можно серьёзней, сказал:
— А в школе вы его будете кормить! — и, не выдержав, засмеялся, и тут же засмеялась и жена.
Поддавшись общему веселью, загыгыкал и Санька, растянув до ушей щербатый рот.
Вера Ивановна ничего не сказала, опустив голову, вышла на улицу, забыв записать данные Саньки.
Она представила, как на перемене голодные первоклассники загонят её в угол и, набросившись, будут кричать, перебивая друг друга щербатыми ртами:
— Титьку, дай титьку, жрать хотим! — и ей сделалось страшно.
И вот уже пугливая мысль засуетилась и высунула свою узкую серую мордочку:
— А может, в доярки на ферму перейти, пока не поздно?
Но, тряхнув головой, как бы сбрасывая наваждение, она громко воскликнула, отчего куры на выгоне шустро разбежались в стороны, а петух, встрепенувшись, вытянул шею и сердито завертел головой, словно это был перископ.
— Ну уж нет, дудки! В школу! — и быстрым шагом направилась к следующей избе.
ТАРАКАН
Светлой памяти художника и поэта Виталия Ивановича Тарасова посвящается…
Валентин Иванович Черкасов был замечательным живописцем. Его картины ярки, солнечны и на некоторых, при долгом рассмотрении, начинали вращаться предметы, отчего создавалось впечатление постоянного движения. А движение, как мы знаем, это жизнь. Что-то подобное можно наблюдать на картинах французского художника Анри Матисса.
По жизни Валентин Иванович сам был центром, вокруг которого постоянно всё вращалось — эдакий жизненный эпицентр, заставляя только догадываться, что все участвуют в каком-то невиданном процессе.
Он не только рисовал картины, но и писал прекрасные стихи и пел под гармонь песни в минуты, когда душе не хватало самой малости — звуков.
Что было для него главным, сказать трудно. Все ипостаси дополняли друг друга.
Но однажды случилось неприятное событие: у него украли гармонь. Как он переживал!
Но это особый разговор. Он даже знал, что украли два местных пьянчужки, чтобы выручить денег на водку, но не пойман — не вор. Они ведь не знали, что он без инструмента — как художник без кистей.
Вдохновение иссякло, наступил тягостный и мучительный кризис.
Как-то раз стоял Валентин Иванович у калитки и смотрел на появляющееся то тут, то там звёзды.
— Чаво груснай, Валентин? — спросила проходившая мимо бабка Агафья, по прозвищу Телогрейка, потому что зимой и летом ходила в длинной, до пят телогрейке, доставшейся от мужа.
— Душа хочет петь, Агафья Алексеевна, а без гармони не выходит…
— А где же твоя гармонь-то? — участливо нахмурилась она.
— Укра-а-али…
— Нашёл о чём жалеть-то, пошли, я те другую дам, от маво деда осталась. Я-то не играю, а ты бяри, а то всё равно мыши с тараканами сожруть вместе с пуговицами.
— Правда, отдаёте гармонь? — заблестели глаза у художника.
— Бяри, бяри, на кой хрен она мне! А у тебя душа повеселится.
На другой день, чуть свет художник пошёл за гармонью. Она была немного обшарпана и слегка пропускала воздух, но звук был отменный.
— Заказная гармонь, мой-то на заказ делал…
— Ой, спасибо, Агафья Алексеевна, ой, спасибо. Если что надо, забор там поправить или крышу… всегда пожалуйста…
— Ты, милок, из неё таракашек-то вытряхни…
— Ладно, вытряхну! Ой, спасибо!..
Валентин Иванович почти бегом отправился домой, держа под мышкой ценный груз.
— Что там принёс, Валентин? — спросила жена.
— Лида, новую гармонь принёс, заказная, настоящая Тульская!
— Вижу, что гармонь, но какая она новая? Смотри сколько в ней тараканов!
— А, ерунда! Сейчас вытряхну на улице…
Он взял мягкую кисть и, бережно держа гармошку, вышел из дома.
Черкасов был добрейшей души человек. Он за всю жизнь даже муравья или жучка не убил, как говорится, мухи не обидел. Когда выходил с этюдником на пленэр, прежде чем поставить его всегда осматривал место вокруг, нет ли какой под ногами букашки.
Аккуратно положив гармонь на травку, он мягкой кистью стал прогонять тараканов.
Большая часть их резво разбежалась, очень упрямых художник выгонял мягкой кистью, слегка поддавая им под зад.
— Эй, художник, у тебя новый инструмент? — окликнул его один из двух проходивших мимо.
Валентин Иванович узнал двух пьяниц, которые наверняка были причастны к краже гармошки.
— Да, новый, — нехотя ответил художник.
— А ты не продашь его нам, а? — и, повернувшись к напарнику, подмигивая, громко прошептал, чтобы услышал художник: — Фосген, гармонь нужна?
— Сам ты Фосген! Сто раз говорил, что я Евген! А гармонь нам нужна, хотя играть на ней ни ты, ни я не могём!
— Как не могём, Фосген?
— Колян, я те пришибу за Фосгена!
— Ладно, ладно, Фо… Во, глянь, художник тараканов на волю выпускает! Ты чё творишь, художник? Их давить надо, понял? Во интеллигенция пошла, таракана раздавить совесть не позволяет, блин!
Поднявшись с колен, Черкасов обратился к пьяницам с речью:
— Вы думаете, тёмные люди, что тараканы дармоеды? Да они ровесники динозавров! Там, где тараканы не бывает клопов, а это куда хуже. А на камвольных фабриках тараканов берегут и стараются не раздавить, потому что, где тараканы там нет моли. А знаменитый врач Боткин делал почечно-мочегонное лекарство на тараканах...
— Ладно, чё наехал, мы же ничё, скажи, Фосген!
Валентин Иванович, придя домой, с благоговением растянул меха гармошки. Затянув любимую песню "Чёрный ворон, что ж ты вьёшься…" потом он краем глаза заметил, как из гармони вывалился ещё один огромный таракан, который упав на пол, мгновенно исчез за плинтусом.
Теперь художник после удачного эскиза или наброска брал в руки инструмент и пел, то разудалые частушки, то тягучую "Ямщик не гони лошадей". И каждый раз, как по команде, из-за плинтуса выползал большой таракан и, казалось, внимательно слушал.
Но самое интересное было то, что под частушки он шевелил лапами, будто притоптывал в такт, а под протяжные песни — лишь усами.
Теперь таракан почти всегда выползал из своего убежища, как только зазвучат первые звуки гармошки. Иногда Валентин с женой Лидой смеялись, наблюдая, как таракан слушал музыку, удивляясь, как он быстро осваивал музыкальные мотивы.
Потом художник демонстрировал музыкального таракана своим друзьям, заботясь, как бы на него не наступили в порыве бурных оваций.
Но, как всегда неожиданно, случилось горе. Умер художник, поэт и музыкант Валентин Иванович Черкасов, оставив незавершёнными множество живописных работ и не дописанных стихов и поэм.
В ночь перед похоронами жена Лида заметила, что на полу сидит таракан — ценитель музыки — и не шевелится. Он просидел всю ночь, будто ждал очередного концерта, но после похорон исчез, и больше его не видели.
На девятый день Лида решила убрать гармонь на антресоль, но вдруг из мехов гармони вывалился знакомый большой таракан.
Он был мёртв.
БУКЕТ
Откуда она появилась в нашем доме — никто не знал, и как зовут, тоже никто не знал, одним словом, "Бабкаизпятой".
Муж её умер давно и незаметно, а дети почти не навещали.
Она старела в одиночестве и с началом реформ, как и многие в нашей стране, осталась наедине со своими трудностями.
Конечно, какая-то пенсия у неё была, но она совсем не обеспечивала мало-мальски человеческую жизнь.
Она перестала за собой следить, стала неряшлива, плохо одевалась и, в конце концов, перешла на "хрустальный" бизнес, иначе говоря, занялась сбором пустых бутылок.
Этим бизнесом промышляли многие, в основном такие же, как и она.
С утра "Бабкаизпятой" уходила на промысел, а возвращалась после полудня и, гремя посудой, тяжело поднималась по лестнице к себе в квартиру. Потом шел процесс мытья бутылок, сортировки и сдачи их в приёмном пункте стеклотары. И так изо дня в день, из года в год.
Жильцы дома, чтоб обеспечить ей постоянный заработок, а может быть, чтоб не таскать пустые бутылки на помойку, стали выставлять их около её двери. И она, привыкнув к такой помощи, воспринимала как должное, увидеть утром у своей двери с десяток пустых бутылок.
Но однажды, (это было числа одиннадцатого или двенадцатого марта, когда отгремел международный женский праздник) она, как всегда, вышла утром за очередной тарой и… замерла. Около двери вместо пустых бутылок стояла непринимаемая бутылка из-под сока, а в ней торчал букет увядших гвоздик.
Видимо, кто-то из жильцов в порыве душевного озорства или простой лени, а может, того и другого вместе решил таким вот способом избавиться от прошедшего праздника.
Очнувшись, она ещё раз с безнадёжным видом оглядела лестничную площадку, вздохнула и взяла увядший букет.
На её лице на мгновенье отразилась работа мысли, а набежавшая волна каких-то далёких воспоминаний всколыхнула давным-давно забытое чувство.
Она улыбнулась и неумело прижала увядшие цветы к груди, а по морщинистым её щекам, не переставая, текли и текли слёзы.