Наталия Воробьёва
ИЗ КНИГИ «НИЧТО НИКУДА НИКОГДА НЕ УХОДИТ»
ЛЮСЬКА
"Люська", — хмыкнула я и захлопнула "Деревья живут дольше, чем люди", новую книгу Виктории Токаревой.
Мне нравилась Токарева, талантливая, резкая, мудрая.
Мне нравилась острота её суждений и осуждений.
Попросту говоря, нравился её взгляд на кишащую вокруг нас жизнь, взгляд неординарный, цепкий, беспощадный и справедливый.
Ой ли справедливый, — подумала я и задумчиво повторила, — Люська…
"Мы её звали "Люська Кирсанова", — напишет в своей книге В.Токарева. — Люська — белокурая красавица, вполовину моложе мужа. К стихам Люська была равнодушна. Зачем шла за старика?".
С Люсей мы познакомились много лет тому назад. Родители моего теперь уже давным-давно бывшего мужа дружили с Кирсановыми. Ко времени моего знакомства с Люсей великий русский поэт Семён Кирсанов уже умер.
Боже, как хороша она была, та Люся. Стеклянный дым волос, синяя раскосость глаз, чувственно-капризные губы и стройные лёгкие ноги. Глубокий грудной голос и нервное забрасывание длинных небрежно падающих на прекрасное лицо волос дополняли образ той, которая навсегда останется для меня живой.
С разными людьми сводит нас жизнь… Одни — входят и выходят из неё, не оставив следа, другие — оставляют за собой царапины, но бывают и те, за которыми остаются шрамы, пульсирующие, живые, напоминающие о себе всю твою оставшуюся жизнь. И ты ревностно хранишь их, эти шрамы, шрамы на душе, не позволяя им зарубцеваться.
К категории таких, столь редко встречающихся на жизненном пути людей, принадлежала Люся.
Вся её жизнь была сплетением невероятных случайностей, с чёткой закономерностью заданных судьбой, событий, строго предусмотренных свыше.
Взять хотя бы её знакомство с Семёном Кирсановым.
Много, много лет тому назад, зимним солнечным днём, выходя из Смоленского гастронома, она столкнулась в его дверях с пожилым, неторопливым человеком, одет он был в двубортное зимнее пальто с каракулевым "пирожком" на голове. Человек остановился, окинул добродушно-ироничным взором легконогую девчонку с томиком философских трактатов под мышкой, и спросил: "А что, разве теперешняя молодёжь читает Шопенгауэра?"
Так началось ваше знакомство, постепенно перешедшее в замужество.
Однажды, когда мы сидели у тебя в гостиной, попивая белое вино (к этому тебя крепко приучил Кирсанов), ты взяла заведомо приготовленную для меня фотокарточку и порывисто протянула её мне. На маленькой, изрядно тронутой временем фотографии красовалась ты: изящный носик, строптиво заброшенная назад голова, небрежно собранные в балетный пучок на грациозной шее русые волосы.
"Винтажная фотография, — подумала я. А вслух произнесла, — Когда ты, Люсь, пучок носила, я что-то не припомню?".
Долго насмешливо-грустно смотрела на меня Люся, долго длилось её молчание.
— Это не я, — произнесла она наконец.
— Это что, твоя мама? — задумчиво протянула я, поражённая невероятным сходством.
— Нет, — равнодушно обронила Люся, — первая жена Кирсанова.
Первая жена Семёна Кирсанова, любовница Владимира Маяковского, на которой впоследствии женился молодой поэт и которая вскоре умерла от туберкулёза.
С тех пор прошли десятилетия и произошло непостижимое: солнечным зимним днём в дверях Смоленского гастронома он вновь встретился со своей судьбой. Время не тронуло её, только теперь она звалась Люсей.
Это был необычный брак. В те далёкие советские времена огромная разница в возрасте не была столь распространённой, как мы привыкли это наблюдать теперь. Но им было интересно вдвоём. Пигмалион оживил свою Галатею.
…Советский интеллектуально-богемный круг. В нём царили иные законы, властвовал иной порядок. Люди того круга не ведали накопительства. Им было свойственно известное равнодушие к деньгам, типичное скорее для людей, выросших в истинно обеспеченных семьях. Они не были богаты в общепринятом понимании этого слова. Богатством для них были не деньги. Их богатством был талант.
Совершенно невозмутимо брачная чета Кирсановых отправлялась на приёмы в посольства крупных европейских и не только европейских стран на своём разбитом, видавшем виды "Москвиче".
"Машину поэта Кирсанова к подъезду!", — зычным голосом возвещает опытный распорядитель американского посольства.
И вот уже напряжённо подрагивая и чихая осторожно ползёт к парадному подъезду тронутый ржавчиной кирсановский "Москвич", за рулём которого, с выражением крайней сосредоточенности на лице и в сбившейся набекрень кепке сидит их старенький верный водитель.
Гораздо важнее для них было съездить в Париж навестить Луи Арагона и его супругу Эльзу Триоле, нежели тратить деньги на престижные брэнды и дорогие машины.
В один из таких приездов ты хозяйничала у Арагонов на кухне. Была Пасха. Ты напекла гору русских кружевных блинов.
Раскрасневшаяся, с повязанной на голове косынкой, с трудом сдерживающей копну роскошных волос, ты вошла в столовую с огромным блюдом блинов. У присутствующих перехватило дыхание, настолько ты была хороша. Этакая барышня-крестьянка.
В тот пасхальный день бездетные Арагоны предложат удочерить тебя, а ты со свойственным тебе пофигизмом ответишь НЕТ.
— Почему НЕТ, Люся, почему? — нервозно спрошу я тебя.
— У меня мама умерла за год до этого, — пожав плечами ответишь ты, — я не смогла.
Не смогла…
Не смогла отпустить старенького водителя "Москвича", потому и новую машину не покупали. Пусть себе ездит старик на родном рассыпающемся на мелкие запчасти "Москвиче"…
Не смогла согласиться на удочерение великим Арагоном, тем самым предав память матери…
Просто не смогла. Ибо Люсе, Люсе Кирсановой, было свойственно то редкое благородство, которое принято называть аристократизмом души.
Вот вам и Люська…
P.S.
Много, много воспоминаний связано у меня с Люсей Кирсановой…
Она всегда была другой, не похожей ни на кого из тех, что её окружали. Как выделялась, как резко отскакивала она от того общепринятого, добропорядочного, с воинствующей страстью выставляющего напоказ семейные ценности.
Она жила в своём мире. Это был совершенно иной мир, мир, в котором эмоции были единственной ценностью, в котором не было места расчёту и обывательщине.
В то время, когда опаздывали писательские гонорары и в холодильнике было хоть шаром покати, на кухне висел роскошный Пиросмани (подарок автора), одна из его чудесных вывесок, выполненных на жести.
Тебе и в голову не приходило выгодно продать её, продать за большие деньги. Продавать подаренное было не в твоём стиле. А стиля у тебя было хоть отбавляй.
Ох, уж этот мне стиль!..
Помню, однажды ты попросила меня об услуге: в случае твоей неожиданной смерти передать твоему сыну письмо, спрятанное на дне громоздкого старинного шкафа.
— Это для Алёши, — сказала ты, — на конверте так и написано "На всякий случай", передай ему, пожалуйста, если понадобится.
Не понадобилось. Ты пережила своего Алёшу на много лет. В начале 90-х его, успешного бизнесмена, застрелили в Испании.
Странно устроен человек…
Когда мне рассказали об этом, перед моими глазами возникла сияющая Люся в белой норковой шубе в пол, подарке сына, и удивительно красивый Алёша, оба молодые и счастливые.
Эту фотографию, снятую внутренней оптикой сердца, я храню до сих пор; в конверте, на котором написано "Хранить вечно!".
БЛАГОЙ ПРИМЕР ЗАРАЗИТЕЛЕН
"Скромность украшает человека", — вдалбливали нам в голову с самых ранних лет.
Но время прошло, с тех пор много воды утекло, поменялись ценности. Наступили иные времена. Но заложенное с детства родителями и педагогами — осталось, и потому я испытываю некоторую неловкость перед тем, как положить на алтарь словесности свою хилую скромность.
Итак: Я УМЕЮ НОСИТЬ МЕХА. Я очень хорошо умею носить меха.
Подтверждением тому служит моё неоднократное появление в журналах и на порталах, муссирующих тему моды, и то, заметьте, появление именно в мехах.
Умение носить одежду — свойство вообще-то врождённое, но совершенству, как известно, нет предела. Но давайте не будем кривить душой и признаемся себе честно, что у нас у всех в жизни были учителя, светлые примеры для подражания.
С одним таким светлым примером я встретилась давно и то совершенно случайно.
Лет 40 тому назад с небольшой туристической группой я летела зимой на неделю в Лиссабон, а затем ещё на четыре дня в Мадрид. Встречать Новый год нам предстояло в Мадриде. В Лиссабон мы летели с пересадкой в Цюрихе.
Но когда наш самолёт успешно приземлился на цюрихском аэродроме, нам сообщили, что дальнейшие вылеты, судя по всему, надолго задерживаются вследствие снежных заносов, которые местная служба по очистке не успевала расчистить.
И правда, снег валил валом, упорно, не переставая.
Было решено поездом перебросить нас в Женеву, а оттуда утром, если метеоусловия позволят, отправить первым самолётом в Лиссабон.
Не могу сказать, что путешествие в удобном вагоне из Цюриха в Женеву показалось мне обременительным, скорее напротив.
Комфортабельный поезд, затем не менее комфортный отель, вкусный ужин за счёт компании, ночь в мягкой постели, а утром завтрак и поездка автобусом на женевский аэродром.
Оформив билеты, сдав вещи и пройдя через все необходимые формальности, наша группа расположилась в зале ожидания.
Я люблю аэродромы, и насколько бы долго вылет ни задерживался и сколь бы долгим ни было ожидание, мне это никогда не бывает в тягость. Мне нравится наблюдать за людьми. Я люблю эту пёструю толпу, двигающуюся одновременно в разных направлениях, душистые парфюмерные магазины, изысканные бутики и гостеприимные кафе.
Эту группу, вернее компанию, я заметила сразу. Три пары бесконечно элегантных людей.
Вначале я обратила внимание на багаж. Все они путешествовали с "Луи Витон" чемоданами, по сути чемоданами-шкафами. Дамы, которые мгновенно привлекли к себе моё внимание, были одеты в спортивные твид костюмы бежевого и коричневого цвета, на ногах — тонкие шерстяные чулки и мягкие мокасины. Мужчин отличала истинно английская сдержанность в одежде, дорогой и сшитой по мере.
Все вместе они расположились в удобных креслах зала ожидания. Все, кроме одного...
По длинному широкому проходу расхаживал он. Среднего роста, худощавый, с чёрными мрачно мерцающими глазами и с такими же чёрными зализанными назад волосами он являл собой версию этакого современного Рудольфо Валентино. Узкое аскетическое лицо выражало сдержанное негодование, отражавшееся и в его нервической походке.
Упрямо мерил широкий проход зала ожидания этот необычный мужчина. Лет ему могло было быть где-то около сорока-сорока пяти.
“Режиссёр, — подумала я, — он, должно быть режиссёр, но если режиссёр, то театральный”.
А затем ещё одна мысль посетила меня: “Нет, — подумала я, — скорее всего, драматург”.
Его взгляд выдавал интеллект и одновременно некую рассеянную одухотворённость.
Одет он был в чёрную кашемировую водолазку и тёмно-серые фланелевые брюки. На ногах красовались английские шнурованные туфли, а на плечах у него болталось чёрное норковое пальто, которое он носил так, как носят старый видавший виды плащ.
Я смотрела и смотрела, не в силах оторвать от него глаз…
Эта бесшабашная элегантность, это умение носить мех, эта врождённая непринуждённость, эта единственность стиля…
Да, вы правы. Он был и остаётся для меня тем самым светлым примером, о котором я говорила в самом начале своего повествования.
И только ещё один раз я видела нечто подобное, такое же раскованное умение носить меха.
Это был спектакль Константина Райкина "Служанки", в котором, как известно, все роли исполняют мужчины. И там были роскошные женские меха, которые актёры носили с той же удивительной непринуждённостью, с которой носил своё норковое пальто тот самый мужчина на женевском аэродроме.
Почему так получилось? Почему мужчины?
Отчего не женщины топ-модели международных подиумов? Я не знаю.
Но с той самой женевской встречи я ношу меха по-иному.
Благой пример — заразителен.