Маленький таёжный посёлок на берегу великой реки Лены, где я появился на свет, исчез с лица земли, когда я был ещё мальчишкой. Казалось бы, я провёл там совсем небольшую часть своей жизни, но долгая и яркая детская память — то светлая, то щемящая — раз а разом возвращает меня в те годы, заставляя слышать в дне сегодняшнем голоса далёких лесов, зверей и птиц, видеть в московском небе миражи моей малой родины.
ЧЁРНАЯ СМОРОДИНА
Я сошёл с небес в твой далёкий лес,
Здравствуй, моя родина…
Только больше нет здесь твоих примет,
Даже огонька.
И, не зная рук, разрослась вокруг
Чёрная смородина.
Как она горька,
Как она горька,
Как она горька!
Сколько разных стран сквозь чужой туман
Было мною пройдено.
Сколько громких слов,
Сколько лишних строф
Вывела рука.
А вот тут дрожит в немоте обид
Чёрная смородина.
Как она горька,
Как она горька,
Как она горька!
Как же это вдруг твой замкнулся круг?
Что с тобою, родина?!
В чёрный крутояр, в мёртвый окоём
Плещется река.
Как следы от пуль, на крыльце моём —
Чёрная смородина.
Как она горька,
Как она горька,
Как она горька…
ДОМОВЫЕ
За Чёрным Мысом, где клубятся ели
И смотрят звёзды в чёрный окоём,
Они устало у костра сидели
И что-то пели грустно о своём.
От песни этой сумрачной и древней
Сникали травы в тишине лесной,
И только где-то призраки деревни
Дрожали миражами за спиной.
И только где-то, на погосте старом,
Сокрытые годами и листвой,
Вставали тени белые по парам
И горько в такт кивали головой.
Их голоса кружил по долу ветер
Среди деревьев тёмных и чужих…
Нет ничего печальнее на свете,
Чем песня трёх бездомных домовых.
РОДИНА
Она ушла на дно, как Атлантида,
В зелёные и жёлтые моря.
И плачет зря российская Исида,
Над травами бездонными паря.
Не разорвать ни вестом, ни норд-остом
Терновых пут над родиной моей,
И лишь кресты качает над погостом,
Как мачты затонувших кораблей.
В пучинах трав былое утопает,
И где-то там, на равнодушном дне,
Оно бессильно к памяти взывает
На недоступной людям глубине.
Я на закате этот зов услышу,
Но не увижу рати за спиной.
И, как на копья, упаду на крышу,
Пронзённую безжалостной травой.
Померкнет сон, как старая икона,
Но в полночь вспыхнет, словно наяву:
Очнулся я,
Отбил косу до звона,
Перекрестился
И шагнул в траву…
* * *
Дрожит от пурги перегуда
Мой Север, свернувшийся в круг:
Куда ни пойди я отсюда,
Любая дорога — на юг.
Застыли Шекспир и Неруда,
Упрятали руки в золу:
Куда ни пойди я отсюда,
Любая дорога — к теплу.
Но дремлет частицею чуда
Забытое солнце в крови:
Куда ни пойди я отсюда,
Любая дорога — к любви.
И что мне на окнах простуда,
Распятые сосны в мольбе:
Куда ни пойди я отсюда,
Любая дорога — к тебе.
* * *
Ветра гиперборейские задули,
Их песне без привычки не подпеть.
И снег такой, что в нём завязли пули,
Что до меня пытались долететь.
Хранит мой дом ревущая отрада.
Или хоронит в снежной глубине?
Ушла в сугробы с головой ограда,
Часы навек застыли на стене.
Который день я в белом саркофаге
Не отличаю ночи ото дня.
Лишь строчки проступают на бумаге,
Когда её подержишь у огня.
РОЖДЕНИЕ
Там, где мыс золотой до камушка,
Где серебрены гривы трав,
Приняла меня Лена-Бабушка*,
Повитухой моею став.
И подвесила, лунолицая,
У Вселенной всей на виду
Колыбель мою лёгкой птицею
За Полярную, за звезду.
Приголубила вьюгой-песнею,
Синеву вдохнув мне в глаза.
И качался с ней в поднебесье я —
Сто веков вперёд, сто назад.
И плыла внизу осиянная,
Молодая, как вечный пир,
Свет-земля моя восьмигранная,
Мой желанный Срединный мир.
И летел мой смех в обе стороны,
И росла со мной коновязь,
И цвели на ней в полдень вороны,
В ясных соколов обратясь.
*Якуты издревле называют реку Лену "Бабушкой".
* * *
Эллада, заметенная по пояс,
С морозным хрустом тянется во сне,
И восстают дымы в небесный полис,
Как тропы бледно-синие к луне.
Здесь не порхают бабочки-гекубы,
Но, в дом входя из снежной кисеи,
Богини разом скидывают шубы,
Как коконы ненужные свои.
Лишь полыхнёт сияньем звёздный иней,
Да вспыхнут гроздья снежной бахромы,
И отсекают двери за богиней
Морозный шлейф клубящейся зимы.
От белых вьюг богини светлолики,
Прозрачны их сердечные дела,
Но светятся сквозь тонкие туники
Мерцающие тайнами тела.
Их образы в заснеженном багете
Морозы сохраняют сотни лет.
И нет богинь прекраснее на свете
Чем эти, излучающие свет.
* * *
На закате встретившись с Россиею,
На брусчатку я с небес спущусь.
На собор Блаженного Василия,
Как на дом свой бывший, окрещусь.
Усмехнётся лишь столица Родины,
С паперти собьёт меня пинком:
Нужен ей совсем другой юродивый —
С отсеченным русским языком.
МАУГЛИ
А была такая стая дерзкая —
Не боялась ни огня, ни пуль.
И дрожала свора браконьерская,
И крестился егерский патруль.
Я не видел мускулов чугуннее,
Я белее не встречал оскал.
А когда мы пели в полнолуние,
То озноб и мёртвых продирал.
И волчицы были — раскрасавицы,
Просто неуёмные в любви.
И хотела каждая понравиться,
И рычала нежно: "Позови…"
И была средь них одна особая,
С синевой огней из-под ресниц.
Может, я любил её до гроба бы,
Только нету гроба у волчиц…
Ах ты, стая, стая моя звёздная,
Мне такой уж больше не найти:
В час охоты — хищная и грозная,
В час любови — ангел во плоти.
Я втяну ноздрями память: мало ли…
Но в ответ не вспыхнет блеск клыков.
Я — один… Я — старый горький Маугли,
Переживший всех своих волков.
* * *
Зачем опять в озябший лес шагаю?
Куда смотрю с надеждой из-под рук?
Ведь чудеса давно собрались в стаю
И улетели с криками на юг.
Ведь волшебство давно легло в берлогу
И повернулось к прошлому спиной.
И даже тайна собралась в дорогу,
Не пожелав увидеться со мной.
И ближний мир лежит пустыней дачной,
Безлюдной и бездушной стороной.
И этот день, до пустоты прозрачный,
Как ледоставом, скован тишиной.
И лишь в чащобе, где таится дымка
И где за воротник ползет озноб,
Стучит тревожно дятел-невидимка,
Как будто гвозди забивает в гроб.
ШАТУН
Бросив вызов миру целому,
Под отчаянной звездой
Я бреду по снегу спелому
Не заснувшею бедой.
Я наспался за столетия,
Я устал от жалких снов:
Подавай мне лихолетия
С потрясением основ!
Подавай мне ширь раздольную,
Мне другим уже не стать,
Не смогу я волю вольную
На берлогу променять.
И хотя прекрасно знаю я:
Ждёт меня последний пир,
Но со снегом подминаю я
Под себя ничтожный мир.
Я ворвусь в конюшню вечером,
Заломаю я коня —
Не люблю я человечины,
Пусть уж ест она меня!
Холод, голод и лишения
Я вонжу клыками в плоть,
И отпустит прегрешения
Мне звериный мой Господь.
Я наполнюсь дикой силою,
Задымлюсь от куража,
Пусть трясутся руки с вилами,
Пусть стволы скулят, дрожа.
Я зайдусь в смертельной радости
Главным гостем на пиру…
В этой жизни нету сладости
Слаще смерти на миру!
* * *
Я забыл слова людей, но зато нашел другие,
Те, упавшие росой в полнолуние с небес.
И сложились песни вдруг очень странные такие,
Что запев их разобрал лишь один дремучий лес.
Повторить за мной не мог их ни конный и ни пеший,
Но вот тополь выводил побледневшею листвой.
И когда я их шептал, выходил из чащи леший
И задумчиво кивал в такт зелёной головой.
Мне б и дальше так же жить — вызывать с рассветом духа,
Строить пение дриад, править добрые дела…
Но стальная стрекоза, распахнув ловушку брюха,
Заманила внутрь меня да и к людям унесла.
Я вернулся в сладкий плен, я глядел в глаза родные,
Что вставали миражом из таёжного огня.
Вспомнил я слова людей, но зато забыл другие,
И огромный тайный мир отвернулся от меня.
ЗАЯЦ
Головою потрясу спросонок,
Со спины мурашки отряхну —
Где-то в чаще плачет, как ребёнок,
Заяц, разрывая тишину.
Я застыну на внезапной тризне,
На груди озноб перекрестив:
Плачет заяц лишь однажды в жизни,
В когти или зубы угодив.
Плач, пронзив навылет, оборвётся
И в ночи растает без следа.
Только белозубо ухмыльнётся
В темноте довольная беда.
Неужели жить нельзя иначе?!.
Не ответит мне гуманный век.
А назавтра в полночь вновь заплачет
Или заяц, или человек.
* * *
Так давно известно людям это,
Что не надо спрашивать волхвов:
Чем на свете хуже для поэта,
Тем и лучше для его стихов.
Такова поэту Божья воля,
Чтоб платил он кровью за слова,
Чтоб росли стихи из чистой боли,
Всуе не плетясь, как кружева.
Чтоб его не баловали грёзы:
К звёздам вознося, бросали ниц.
И чтоб многоточия, как слёзы,
Прожигали всполохи страниц.
И чтоб лишь в последнюю дорогу,
Из-под сердца вынув горстку слов,
Дал Господь их, радостных, немного
Лучшему из избранных сынов.
* * *
Умирающий лебедь поёт свою лучшую песню.
Умирающий клоун — он так невозможно смешон.
А поэт уходящий становится будто кудесник,
И заветное слово находит играючи он.
Это слово искал он когда-то в ночи самой чёрной,
Настигал это слово он в звёздное время своё.
Ускользало оно. А теперь подчинилось покорно
И вонзилось в строку, гениальностью метя её.
Вздрогнет мир за окном и в волшебной музыке утонет,
Вдруг ворвётся с небес и осветит каморку звезда.
Он запишет строку и перо на бумагу уронит,
И поднять его снова не сможет никто никогда.
* * *
Перелётные души уплывают под звёзды,
Оставляя планете бренность сброшенных тел.
Перелётные души, перелётные грёзы,
А ведь я не однажды в вашей стае летел.
Невпопад я рождался в окаянном столетье,
Невпопад погибал я в самых глупых боях.
И слепило до боли эпох разноцветье,
Но никак не встречалась эпоха моя.
Оставлял я потомкам завещаньем на небыль
Арбалетные стрелы, эшафотную кровь…
А душа уплывала с надеждой на небо,
Забирая с собою лишь добро и любовь.
Перелётные души уплывают под звёзды.
Как забытый подранок, я кричу на восток.
Мне ещё для запястий не откованы гвозди,
Мне ещё для распятья не пробился росток.
КРАСНЫЙ АНГЕЛ
На краю простуженной Вселенной,
Еле слышно крыльями шурша,
С берегов заледеневшей Лены
Вознесётся русская душа.
Обогнув морозы и туманы,
В небесах найдёт она окно.
И омоет белым гулом раны,
И снегами причастится, но
В рай её, советскую, не пустят,
В ад не вторгнут — нет таких грехов,
И удержат алый сгусток грусти
Только крылья тонкие стихов.
Наверху вздохнёт седой архангел,
Сатана внизу слезу утрёт…
И тревожный ярко-красный ангел
Между ними в вечность поплывёт.